Что-то мелко, почти неощутимо, кольнуло меня изнутри. Какая-та мысль — короткая и тревожная. Даже не мысль, — обрывок, кусочек мозаики… Но сонливость тут же исчезла, и я почувствовала, как превращаюсь в гудящий на огне чайник — вода уже выкипела, но вся информация сохранилась на стенках, в виде накипи. И я стала ожесточенно соскребать эту накипь горького опыта, добираясь до истинной причины внезапно охватившей меня тревоги. Мне понадобилось для этого всего несколько секунд.
Даже допуская прекрасную работу чехословацкого сервиса, я не могла поверить, что машину за грязным бельем могут прислать поздно вечером. И не на прокатный завод, к суровым сталеварам, заступившим в третью смену, а к пугливым, как горные козы, монашкам, которые в это позднее время, намаявшись по хозяйству, обычно уже либо спят сном праведниц, либо беспробудно молятся. Это удивительное явление природы — грузовичок, забирающий в десять вечера грязное белье из подсобки католического монастыря, — было бы ненормально даже для великого Советского Союза, где логика поступков отдельных личностей и целых трудовых коллективов являлась таким же остродефицитным продуктом, как сырокопченая колбаса, стиральные порошки и туалетная бумага. А уж тем более для Чехословакии, с ее относительной упорядоченностью и материальным достатком. Нет, что-то здесь не так. Что же?..
«Зря ты распсиховалась, идиотка слабонервная, — урезонивала я себя. — Здесь же официально разрешен частный сектор. И прачечная, скорее всего, — чей-то маленький бизнес. Наверное, водитель этого грузовичка отпахал свое на какой-нибудь автобазе, перевозя гравий из карьера на стройку, а теперь, в вечернее время, прирабатывает. Халтурка — совершенно естественное занятие для человека нашего столетия. У нас, правда, в таких случаях предпочитают стрельнуть десятку до получки, а у них вот — белье возят в ночное время…»
Это рассуждение выглядело довольно убедительно, но оно почему-то не успокоило меня. Скорее наоборот — еще больше насторожило. Я уже привыкла не только прислушиваться к внутренним сигналам тревоги, но и почти слепо им доверяться, и именно их сейчас, с предсмертной торопливостью международного сигнала SOS, подавал мой организм, растормошенный очередным несоответствием формы и содержания. Пальто перестало греть меня, ворот жакета больно колол шею, спать расхотелось начисто, предстоящая поездка в «надежное место» уже не казалась избавлением от тревог, а доверчивость и по-собачьи радостное виляние хвостом, с которыми я бросилась на необъятную и твердую, как лестничная площадка, грудь сестры Анны, беспощадно подтверждали, что я вполне могла бы составить конкуренцию любому юному олигофрену, включая победителей олигофре-нической олимпиады…
Я начала увязывать узелки ассоциаций в подобие хоть какой-то системы, почти сразу запуталась, попыталась сосредоточиться и попробовать еще раз, не сумела и уже почти было плюнула на все, когда меня, наконец, осенило. Это была настолько очевидная мысль, что не выйти на нее с ходу могла только такая несобранная идиотка, как я. И ведь с самого начала чувствовала, что, выражаясь языком моей непотопляемой подруги, что-то жмет в подмышках. Только не могла понять, что именно. А сейчас поняла: святой отец. Вернее, его внезапная болезнь, готовая вот-вот унести этого славного служителя культа в лучший мир. Правда, он достиг столь преклонного возраста, что называть такой поворот событий совсем уж неожиданным было бы нелепо. Однако меня не покидало ощущение искусственности, какой-то режущей фальши происходившего. Я разговаривала со святым отцом два дня назад, и он выглядел как обычно. И погоды стояли тихие, безветренные. И если даже допустить, что его в одночасье свалило двухстороннее воспаление легких, я все равно не могла представить себе, что святой отец не использует хоть какую-то возможность встретиться со мной. Ведь он был честным человеком, настоящим пастырем душ — не могла же я постоянно ошибаться в людях! — и просто не мог поступить иначе: его смерть — если такая угроза действительно существовала — автоматически влекла за собой и мою гибель. А такой грех порой не берут на душу даже преподаватели научного атеизма, хотя больших сволочей, кажется, не сыщешь. Он же этого не сделал, почему-то перепоручив все заботы о моей дальнейшей судьбе сестре Анне. Или эта стокилограммовая грымза сама взвалила на себя столь деликатную миссию, а святой старец, даже не подозревающий о том, что он смертельно болен, практически уже покойник, в данный момент преспокойно спит на пуховой перине? А утром, стиснув губы и опустив глаза долу, эта угреватая падла, эта жертва гормонального переизбытка, в деталях сообщит святому отцу, что его неблагодарная гостья, даже не попрощавшись, смылась в свой блядский мир (сколько волка не корми!..) и вдобавок прихватила со стен парочку распятий для торговли святынями католической церкви на барахолке города Бердичева…
От этой картины, несмотря на абсолютный мрак в наглухо задраенном кузове грузовичка, у меня даже в глазах потемнело. Конечно, будь у меня немного времени, я бы разобралась во всем и, возможно, что-нибудь придумала бы. Но как раз времени было в обрез. В любой момент этот гриппозный, чихающий и сморкающийся драндулет мог тронуться с места, выехать за пределы монастыря и тогда… Дабы не утратить последние остатки хладнокровия, я старалась просто не думать, что же будет «тогда». Ибо если мои опасения имели под собой хоть какую-то реальную основу, импровизированная могила в польском лесу, в которую меня упрятал черноглазый Вшола, была по сравнению с вырисовывающейся перспективой просто московским ЦУМом с его неограниченными пространствами и двадцатью четырьмя выходами.
«Так-так, — бормотала я про себя, на ощупь продвигаясь к заднему борту машины, то есть туда, где оставался хоть какой-то путь к отступлению. — А если все это бред? Если у меня начинается маниакально-депрессивный психоз и я на этой патологической почве вижу врагов и преследователей даже там, где их нет и в помине?.. В конце концов, был же у меня один автор, который утверждал на двадцати восьми страницах научного трактата, что все клопы искусственным путем выводятся в секретном биоцентре ЦРУ в штате Мэриленд и, после соответствующей дрессировки, сосут кровь исключительно у старых большевиков, истощая таким образом идеологический генофонд первого в мире социалистического государства. Ну хорошо, допустим, я права, и сестра Анна, это ходячее скопление гормонов, является тайным агентом или нештатным осведомителем местной охранки. Что мешало ей стукнуть обо мне, не прибегая к ночному вызову грузовика и услугам прачечной? Один звонок, коротенький такой звоночек, даже прямо из кабинета слегка тугоухого святого отца, и в келье минут через двадцать от меня остались бы только холодные тапочки… Нет, эта старая корова не агент. Тогда кто она? И зачем, зачем ей понадобился этот маскарад с грязным бельем? При таком обилии вариантов… А что, если…»
Я даже поежилась: настолько ясным, отчетливым, а главное, расставляющим все на свои места было мое внезапное озарение. Я с ужасом поняла, что, увы, не брежу, не впадаю в маразм, и слегка подзабытое ощущение полной огтлеванности снова вернулось ко мне. «О люди, люди, порождения крокодиловы!» Откуда это? Не то Шиллер, не то Шекспир… Сестра Анна действительно не лгала, когда говорила, что святой отец — единственный в ее жизни мужчина. Она посвятила ему свои лучшие сорок лет. Я представила себе, как она оберегала этого человека, как бесконечно заботилась о нем, лелеяла и холила это доброе, рассеянное и совершенно бесплотное создание, воплощавшее в ее по-девически ограниченном существе мужа, ребенка, семью и Бога одновременно, как постепенно она превратилась в его верную служанку, любящую мать, родную сестру, ангела-хранителя… И, конечно, я оказалась для Анны не просто женщиной из другого мира, нахально вторгшейся в святую обитель, где все давно и прочно стояло по местам. Несмотря на мерзкие характеристики классиков, ревность — далеко не самое опасное, что может угрожать ее жертве. Моя вина перед сестрой Анной была куда более страшной и изначально не подлежащей прощению: я представляла собой реальную опасность для человека, которому она отдала всю жизнь. И, разобравшись, что к чему, сестра Анна решила оградить своего земного бога от возможных неприятностей. Не думаю, что святой отец делился с ней тайнами своих мирских контактов, чем-то таким, что могло губительно сказаться на судьбах других людей. Но сестра Анна слишком хорошо знала его и без лишних слов прекрасно просчитала ситуацию. Понимая, что, выдав меня публично, то есть сообщив о беглянке в полицию как законопослушная, хоть и отделенная от государства гражданка, она тем самым автоматически лишится благорасположения своего идола, сестра Анна продемонстрировала недюжинную изобретательность и разработала весьма хитрый план под условным названием «С глаз долой», на который я клюнула с доверчивостью полугодовалой телки. Поэтому и машина за бельем приехала к десяти вечера, а не раньше: святой отец в это время уже спал…
