мышонок, и говорил он сейчас совсем не как мышь. – Я знаю, что Алиса победила его, спрятала в склянке и вынесла прочь из Города. Поэтому сейчас его, взывающего к тебе, вообще не должно быть здесь.
– Опять Алиса! – выкрикнула Элизабет. – Довольно с меня Алисы, и тебя с меня довольно! Если я решила увидеть, что это за драгоценность, тебе меня не остановить. Ты всего лишь маленькая мышь!
И Элизабет вытащила мышку из кармана и опустила ее на землю – нет, не грубо, потому что не хотела причинять ей боль, а хотела только, чтобы она прекратила докучать ей.
– Беги-ка отсюда, мышка. Уверена, кто-нибудь оставил тебе немного крошек.
Элизабет отвернулась, не обращая внимания на возмущенный писк, доносящийся откуда-то из района пряжки ее туфельки. И хотя девочка почувствовала легкий укол сожаления – все-таки зверек пытался ей помочь, – она решила, что не станет подбирать его. Она так устала от этой истории с Алисой.
«И мышка вовсе не была милой: она сказала, что мама с папой завели тебя, только чтобы заменить Алису. Как будто они вышвырнули Алису на помойку вместе с мусором, а это, конечно, не так, это все неправда».
Сверкающая штучка становилась все ближе и ближе. Нет, она совсем не была похожа на белохвостого человека-птицу, который все время исчезал вдалеке, как Элизабет ни старалась его догнать.
По спине девочки пробежала дрожь предвкушения. Несмотря на то что она узнала о существовании пурпурной драгоценности меньше часа назад, ей казалось, будто разум ее был занят этим предметом много дольше. Как будто знание о нем всегда хранилось в ее голове, скрываясь где-то между мыслями о тех местечках в спальне, где можно прятать сдобные булочки так, чтобы их не нашла мама, и о том, как отомстить Полли за то, что та рассказала маме о ее последнем укромном уголке.
Чем ближе подходила Элизабет, тем больше подробностей обретали четкость, как будто она смотрела в подзорную трубу. Сверкающая штучка оказалась стеклянной баночкой, очень маленьким пузырьком, с запечатанным горлышком. Склянка стояла в самом центре деревянного столика. Но девочка все еще не могла разобрать, что же находится там внутри, под стеклом.
Трепет возбуждения объял ее. Скоро она увидит то, что ее зовет, то, что блестит, и подмигивает, и машет ей. Положит это в карман, унесет домой, и оно будет принадлежать ей вечно.
Но тут что-то заставило ее снова остановиться. Что-то тут было не совсем правильно, что-то бередило ее разум, назойливо, как та горошина под матрасом принцессы.
«Это неправильно, совсем неправильно. Этот столик, эта склянка, здесь, на улице, на виду у всех? Что, если это ловушка?»
Она замедлила шаг.
«Что, если полицейские пытаются поймать воров, заманивая их драгоценностью? И как только я протяну руку, они набросят на меня сеть и посадят в тюрьму».
Элизабет призадумалась. Если это такая ловушка, то ей она только на пользу. Полицейские, несомненно, увидят, что она не отсюда, что она – дитя Нового города. Может, они даже помогут ей благополучно добраться домой.
«А может, это другая приманка и с сетью возле нее ждет вовсе не полицейский».
– Нет, даже если и так, никто меня не поймает, – пробормотала Элизабет. – Я им не позволю.
И все же она сомневалась. Подошвы волочились по брусчатке, словно увязая в патоке. «А разве ты этого не хотела, Элизабет? Не собиралась открыть пузырек, и положить его в карман, и назвать своим?»
Внезапно идея перестала казаться ей такой уж чудесной. Может, потому, что она, рассердившись, бросила мышь и теперь сожалела об этом. А может, потому, что от зова и подмигиваний пурпурной штучки ей делалось как-то скверно. Манящая песня испортилась, словно начав горчить, и Элизабет хотелось заткнуть уши, чтобы больше не слышать ее.
Она уже стояла прямо перед столиком, ей оставалось только протянуть руку и взять склянку. Однако рука не желала двигаться, а Элизабет не собиралась ее заставлять. Девочка просто присела на корточки, так что глаза ее оказались на одном уровне с баночкой.
– Это вовсе не драгоценность, – сказала она.
В пузырьке была бабочка, маленькая пурпурная бабочка, трепещущая в отчаянии крылышками. Крылышки бились о стекло, бабочка взлетала вверх и вниз, насколько позволяло тесное пространство.
Элизабет понимала, что должна вроде как сочувствовать насекомому. Она любила бабочек, и вид одной из них, столь явно стремящейся к свободе, должен был заставить ее без раздумий и промедления открыть склянку.
Но вид бабочки отчего-то произвел на Элизабет отталкивающее впечатление. В желудке ее было пусто, и все равно она почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота. Все, чего ей хотелось сейчас, – это оказаться как можно дальше от этого мелкого отвратительного существа. Оно соблазнило ее, отвлекло от цели. Элизабет посмотрела на небо, и ей показалось, что оно потемнело. Ей нужно вернуться домой, в Новый город, пока не настала ночь!
Девочка резко отвернулась от столика, полная решимости больше не отвлекаться на подобную чепуху.
– И куда ты думаешь направиться? – произнес голос. Ленивый, тянущий слова голос, о котором можно бы было сказать, что он слишком медлителен, чтобы причинить вред. Но если бы кто сказал так, он бы ошибся, потому что в пяти выцеженных голосом словах таилась угроза, опасное принуждение, заставившее Элизабет обернуться.
– Ты! – выдохнула она.
Перед ней стоял человек-птица, так очаровавший ее, что она, последовав за ним, покинула безопасное место и оказалась в этом, опасном, из одного лишь желания узнать, как он выглядит.
Теперь Элизабет понимала, что ей не следовало так поступать. И дело не только в том, что ее обманом заманили в Старый город. Это ведь не забавное вымышленное существо, не потенциальный товарищ по детским играм, который смешил бы ее своим чириканьем. А именно такая картинка жила в ее воображении. Элизабет представляла некую смесь человечьего лица с куриным, маленький безобидный рыжий клювик, желтые глазки и ярко-красный гребешок, который подрагивал бы при разговоре.
Реальность ни в малейшей степени не соответствовала этой глупой фантазии. Голос совершенно не вязался с лицом. Лицо определенно было птичьим, а не человечьим, а вот голос, несомненно, принадлежал мужчине. Голова его была какой-то овальной, с высокой макушкой, и вся оказалась покрыта белыми и серыми перьями. Вместо носа торчал желтый, средних размеров, клюв – крючковатый, острый и зловещий, созданный для того, чтобы хватать и рвать.
А глаза – яркие, холодные, голубые, с черными зрачками – были человеческими, взвешивающими и оценивающими. Взгляд Элизабет скользнул по одежде мужчины. Руки его были определенно руками, а не крыльями,
