Розен улыбнулся.
— Эта мысль мне по душе.
Раздался короткий стук в дверь, и Маргот провела в комнату Роберта и Сьюзен Харт.
Майкл сначала подошел к Сьюзен, дружески обнял ее и поцеловал, затем сердечно пожал руку Бобу.
— Я очень рад вас обоих видеть, — сказал он. — Жду не дождусь услышать ваши отзывы о сценарии. И позвольте вам представить Элиота Розена.
Молодой режиссер пожал руки им обоим.
— Всегда с огромным удовольствием смотрел ваши работы, — сказал он Бобу Харту. — Я был так рад, когда узнал, что буду с вами работать в этой картине.
Харт принял похвалу снисходительно, и все уселись на креслах вокруг большого камина.
— Я помню этот кабинет, — сказал Харт. — Я любил тот фильм, любил Рэндольфа и всегда хотел сыграть эту роль.
Майкл улыбнулся.
— Это очень интересная мысль, — сказал он. — Когда отснимем «Тихие дни», вернемся к ней. — Он наклонился к собеседникам. — Ну, а теперь, — сказал он, — расскажите мне, что вы думаете о сценарии.
— Мне очень нравится, — сказал Харт.
— Но есть и возражения, — вмешалась Сьюзен.
Майкл достал из стопки на кофейном столике копию сценария.
— Я хочу услышать все ваши замечания с самого начала.
Сьюзен Харт говорила, не пользуясь заранее приготовленными заметками, разбирая весь сценарий от эпизода к эпизоду, высказывая существенные и более частные замечания. Майкл обратил внимание, что все ее претензии имели целью увеличить роль ее мужа, расширить диалоги с его участием. Он немедленно согласился больше чем с половиной замечаний Сьюзен и обещал проконсультироваться с Марком Адером по поводу остальных, а потом снова стал ее слушать.
— Наконец, — сказала она, — сцену с пением вообще надо убрать.
Майкл не стал сразу отвечать, но повернулся к ее мужу.
— Боб, а как вы сами воспринимаете эту сцену?
— Я смогу ее сыграть, — спокойно сказал Харт.
— Но он не будет ее играть, — твердо сказала Сьюзен. — Последние двадцать пять лет Боб потратил на создание имиджа, который ценится на вес золота. Я не позволю ему сделать что-то такое, что разрушит этот образ в представлении публики; скорее, мы откажемся работать в этом фильме.
— Позвольте, Сьюзен, я изложу вам свои соображения по этому вопросу, — сказал Майкл, в дальнейшем обращаясь к одному Бобу Харту. — Боб находится на поворотном этапе своей карьеры; он давно уже блестяще освоил жанр вестерна, полицейских и приключенческих фильмов, и он достиг такой точки, когда продолжать в том же ключе будет означать лишь повторение прежнего. Если он останется в рамках этого образа, то даже поклонники и критики, которым все это очень нравилось, постепенно к нему охладеют. И еще одно: давно не было такого сценария, который требовал бы от Боба полного раскрытия его актерских способностей.
— Вот это верно, — сказал Харт. Жена бросила на него внимательный взгляд.
— Зрители увидят в Бобе неизвестные им прежде качества, этот фильм их просто ошеломит, ручаюсь. Здесь перед ним вроде бы скромный, но по-настоящему мужской характер со многими, многими гранями. Он доказывает свою мужественность, когда противостоит жестокости, в других сценах он проявляет удивительную чувствительность. Но все же он не может выразить свои чувства перед женщиной, потому что боится, что она для него слишком молода. Но именно в этой сцене, чрезвычайно трогательной и тонкой, он навсегда покоряет ее сердце. Что здесь может быть не так?
Сьюзен Харт заговорила.
— Конечно то, что вы сказали, верно и, конечно, доктору приходится завоевывать девушку, но за каким чертом ему понадобилось петь?
— Потому что он неисправимый романтик, Сью, да и сам фильм романтический. В этом его великая сила, и именно это вызовет невероятный успех у публики. А чем плохо пение?
Сьюзен выпрямилась и хотела что-то возразить, но тут совершенно неожиданно ее перебил муж.
— Ведь мне не в первый раз придется петь, — сказал Боб Харт.
Сьюзен удивленно посмотрела на него.
— Что?
— Задолго до нашей встречи, дорогая, я готовил себя для музыкальной сцены; в сущности, я думал, что там и развернется моя карьера.
Сьюзен была потрясена.
— Ты никогда мне об этом не рассказывал!
— Да как-то речи об этом не заходило. Прежде чем вступить в Студию актеров, я долгое время только и думал, как бы получить роль в мюзикле. А драматический талант во мне заметил только Ли Страсберг, он-то и заставил меня изменить амплуа.
— За что мы все ему весьма признательны, — сказал Майкл. — Можно вас спросить, Сьюзен, вы уже слышали эту музыку?
— Нет, но дело не в этом, — ответила она.
— Я хочу, чтобы вы ее услышали сейчас, — сказал Майкл.
Он поднял трубку:
— Маргот, пожалуйста, позовите Антона и Германа.
В комнату вошли Антон Грубер и Герман Гехт, и все приготовились слушать.
Антон сыграл вступление, затем Герман начал петь. Время от времени Майкл исподтишка поглядывал на Сьюзен Хант, но ее лицо было непроницаемо. Когда Герман закончил, все зааплодировали; потом музыканты ушли.
Майкл повернулся к Бобу и Сьюзен.
— Ну как?
— Я смогу это спеть, — сказал Харт. — Это в пределах моего диапазона. Придется, правда, немало поработать, чтобы снова прийти в форму.
— А вы, Сьюзен? — спросил Майкл.
— Я признаю, что это прекрасно, — сказала Сьюзен. — Но почему это должно быть по-немецки?
— Вот что, Сьюзен, давайте сначала снимем фильм, — сказал Майкл. — Клянусь, я не собираюсь выставлять Боба на посмешище. Если вам не понравится эта сцена, мы снимем другой вариант финала.
Она повернулась к мужу.
— Тебе действительно это нравится?
Харт пожал плечами.
— Давай посмотрим, как дело пойдет.
— Ладно, — сказала Сьюзен, — сначала снимем фильм, потом решим. Но никто, я серьезно говорю, никто не должен увидеть эту сцену, пока мы ее не одобрим.
— Меня это устраивает, — сказал Майкл. — Элиот?
— Меня тоже, — ответил Розен. Это были его единственные слова за всю беседу.
— Мы с вами еще вернемся к сценарию, когда я переговорю с Марком, — сказал Майкл.
Встреча завершилась.
Когда Харты ушли, Элиот Розен заговорил снова.
— Неужели ты и вправду думаешь, будто она оставит эту сцену? — спросил он. — На мой взгляд, Сьюзен — крепкий орешек.
— Положись на меня, — сказал Майкл. — В любом случае сцена отвлекла ее от вопросов, которыми она могла забросать тебя.
— Кажется, эта сцена начинает мне нравиться, — сказал Розен.
Майкл стоял в центре огромного офиса Лео Голдмана и грелся в лучах солнца. Киты киноиндустрии — продюсеры, руководители студий, актеры, режиссеры и журналисты — заполнили комнату. Все они только что побывали на первом показе «Ночей Даунтауна» и теперь выражали Майклу свои восторги.
Борода у Майкла отросла подлиннее, и в этой толпе он чувствовал себя вполне безопасно, хотя первые десять минут в начале вечера он пристально вглядывался в лицо каждого. Он боялся увидеть среди них человека из «мерседеса», который был свидетелем убийства Дэниела Дж. Мориарти, или женщину в бигуди из дома напротив.
Он получал поздравления от одного из известнейших режиссеров в городе, когда секретарь Лео дернула его за рукав.
— Что такое? — спросил Майкл, стараясь скрыть раздражение.
— Охранник с главной проходной хочет с вами поговорить по телефону. Вероятно, там кто-то хочет пробраться на студию и говорит, что знает вас.
Майкл извинился перед собеседником и вышел в другую приемную к телефону.
— Мистер Винсент, это Джим, охранник у главных ворот. Здесь у нас человек по имени Пэриш, который говорит, что был режиссером вашей картины; он хочет пройти на показ.
— Чак Пэриш? — спросил Майкл. Это было некстати.
— Именно так.
Майкл немного подумал.
— Джим, расскажи ему, как добраться до моего офиса, а там я его встречу.
— Да, сэр.
Майкл повесил трубку и вышел из корпуса. Он быстро прошел к своему офису и явился как раз вовремя — Чак Пэриш выходил из видавшего вида спортивного автомобиля. Пока Майкл приближался, Чак споткнулся и неловко упал. Портфель вылетел из его руки и приземлился в нескольких футах от него.
Майкл поднял портфель, потом помог молодому человеку.
— Осторожнее, Чак, ты сильно расшибся!
— Чертова машина, — выругался Чак. — Никак не могу к ней привыкнуть, одолжил у друга.
— Заходи, — Майкл провел Чака в свой офис. — У тебя на лбу такая царапина, дай-ка я ею займусь.
Он подошел к бару, налил на салфетку немного водки, потом вернулся и осторожно протер Чаку лоб, пока царапина не стала чистой.
— Как ты думаешь, можно мне немного этого добра в стакан? — спросил Чак.
— Конечно. — Майкл положил в стакан лед и сверху налил водки. — Тоник?
