Однако не обошлось.
Как видно, партизаны и без него не дремали и что-то ещё успели натворить, потому что однажды ночью к ним пришли полицаи. Они стучали в дверь спящего дома, громко требуя немедленно её отворить.
Суматоха охватила весь дом. Маленький Кристап, пробудившись, истошно вопил, тихонько плакала напуганная Эмилия, а Вия громко ругалась, требуя прекратить безобразие и дать честным людям спокойно спать. В этом гаме даже грохот, с которым, торопясь в сооружённое папой убежище, Арман уронил костыль, прозвучал естественно, словно так и должно быть. Услышав, что за партизаном закрылась дверь убежища, папа поспешил отворить дверь.
На пороге возникли три полицая, в одном из которых Густа с удивлением признала младшего из братьев Калейсов. Остальные были не знакомы.
– Ну, что случилось? – Папа начал с нападения. – Почему честным людям не дают по ночам спать?
– Молчать! – один из полицаев, видимо главный, отдал приказ по-немецки. – Молчать и отвечать на вопросы!
Отодвинув папу, непрошенная троица вошла в дом.
– Где партизаны?
– Какие партизаны? Откуда? – папа развёл руками, охватив весь дом. – Только свои в доме.
– Лампу зажги. – Последовал новый приказ. – Будем осматривать.
Маленький Кристап заходился за стенкой в плаче, вызывая недовольную гримасу на лицах мужчин в форме.
– Показывай.
Видно у папы дрожали руки, потому что Густа слышала недовольное ворчание и требования зажигать огонь поживее. Но вот под дверь пробилась полоска света. Густа слышала, как отворилась со знакомым скрипом дверь в комнату Марты, выпустив плач младенца, заглушивший остальные звуки.
– Одна девка с малышом, – поскорее затворили дверь мужчины. Тяжёлые шаги приближались к её двери.
Густа сидела на постели, прижав к груди хнычущую спросонок Эмилию и молясь про себя, чтобы девочка не вздумала ничего говорить. Вторая постель так и стояла разобранная, ясно было, что в ней только что кто-то спал.
Дверь распахнулась, впустив свет и полицаев. В полумраке белые простыни бросались в глаза, так что надеяться на то, что постель останется незамеченной, было невозможно.
– Где он? – три пары глаз уставились на Густу.
Она с ужасом почувствовала, что Эмилия хочет повернуться и ответить на вопрос, Этого допустить было никак нельзя. Прижав девочку покрепче к груди, она отважилась на ответ:
– Не пугайте ребёнка, видите – страшно ей. Нет в доме чужих.
Она говорила по-немецки, надеясь, что Эмилия не поймёт и не опровергнет её слова. Трёхлетний ребёнок мог сказать всё, что угодно. Но, к счастью, девочка не вмешивалась. Старший группы, видимо обрадовавшись хорошей немецкой речи, остановился:
– У вас хорошее произношение, вы – немка?
Густа на мгновение растерялась, однако младший Калейс, то ли из ревности, то ли из желания услужить вмешался в разговор:
– Да нет, местная она, Янки дочка. Просто у барона служила, вот и научилась.
Интерес тут же угас, и немец, повернувшись, пробурчал:
– Хорошо, фройляйн, отдыхайте.
Дверь закрылась. Густа сидела на кровати, потихоньку убаюкивая Эмилию. Кристап замолчал, и было слышно, как полицаи, объясняя ночное вторжение, рассказывают о бесчинствах партизан. Мама ахала от ужаса, а папа рассудительно объяснял, что хутор – на отшибе, и ни партизан, ни даже их следов тут отродясь не водилось. «Не водилось», – соглашались и полицаи, – «но сами понимаете, работа такая». «Понимаем, конечно», – соглашался папа, выпроваживая пришельцев.
Наконец они удалились, похрустывая по снегу сапогами.
Дом потихоньку погружался в тишину.
Уложив поудобнее уже засопевшую во сне Эмилию, Густа пошла вызволять из убежища невольного узника. Тихонько постучав кончиками пальцев по двери, она позвала:
– Выходи, можно уже.
На совесть слаженная папой, потайная дверка отворилась бесшумно. Арман, без движения пережидавший визит в полной темноте, шумно вздохнул полной грудью и попытался шагнуть. Нога, видимо, затекла, и он покачнулся, и Густе поневоле пришлось его поддержать. Доведя мужчину до кровати, она ощутила, что его рука довольно настойчиво удерживает её:
– Присядь со мной, – попросил он тихо.
И Густа покорно села на край узкой постели. Она чувствовала, как мужская рука нежно пробежалась по спине и мягко, но настойчиво обхватила талию. Она закрыла глаза. Нервное напряжение, едва ли не судорогой сводившее мускулы, потихоньку отпускало, рука ласкала, унося прочь мысли и даря столь желанные и так давно забытые ощущения. Густа не знала, был ли причиной ночной визит, рука ли мужчины проявила настойчивость, а может, просто пришло время, но в этот момент она не желала быть Брунгильдой-воительницей. Ей хотелось быть женщиной и впитывать в себя всю ласку и нежность, которые был готов подарить ей этот мужчина. Она закрыла глаза и позволила своему телу стать послушной глиной в уверенных мужских руках, получая и даря наслаждение.
Потом они лежали, вытянувшись на узкой кровати и прижавшись друг к другу.
– Когда война кончится, я на тебе женюсь.
Шёпот звучал в полной тишине, как набат. Во всяком случае, так казалось Густе, пока не пришедшей в себя и уж тем более не знавшей, как ответить на это неожиданное предложение. Кто она? Мужняя жена? Вдова? Или и вовсе девица, принёсшая в подоле двух младенцев и так и не получившая статус замужней? По бумагам-то выходило просто – девица Лиепа без каких-либо детей. А вот кто она сама для себя… На этот вопрос ответа у Густы пока не было. Поэтому неожиданное предложение осталось без ответа.
Арман, не получив подтверждения, решил, что должен объясниться подробнее.
– Ты не такая, как все. Я на тебя смотрю, ты – совсем другая. Внешне-то, понятно, в мать пошла, но вот внутри… У тебя как будто есть что-то своё, что ты далеко от всех прячешь. Густа приподнялась на локте, стараясь разглядеть в темноте лицо мужчины, не просто залечивавшего в их доме телесные раны, но и изучавшего её семью, а главное – пытавшегося заглянуть в её душу. Внутренне Густа содрогнулась – к исследованию этих глубин она и сама готова пока не была. И пусть привычка к Ordnungу позволила не выдать волнения, но вопрос повис в воздухе, и над ним требовалось как следует подумать.
Она попыталась встать, но мужчина удержал её:
– Ты не думай, это я не для красного словца говорю. Погоди, ты ещё увидишь, какой я. Вот дай Бог, война закончится, заживём тогда.
– Спать пора…
Густа осторожно освободилась от объятий и выскользнула из узкой постели, чтобы тихонько заползти на своё привычное место рядом с самозабвенно сопящей во сне Эмилией. Девочка, среагировав на движение, повернулась и, не просыпаясь, прижалась к ней всей горячей детской спинкой. Сердце Густы зашлось от любви к дочке. Она долго лежала без сна, размышляя о прошлом, настоящем и будущем. Тем более что прошлая жизнь, по всей видимости, ушла невозвратно. То, что щедрой рукой дала ей судьба – любовь, титул, двое детей от любимого мужчины, возможность учиться самой и растить детей, как подобает наследникам рода фон Дистелроев, – всё это стало не более досягаемым, чем полет на Луну, чей свет проникал сейчас в её комнату.
Прошлое закончилось, оставив после себя незаживающие душевные раны, нереализованные возможности и эту, доверчиво подкатившуюся ей под бок, сладко спящую девочку. А также – свидетельство о браке, выданное местным пастором, и ларец, который она так и не удосужилась пока открыть.
О прошлом больше думать было нечего.
Настоящее радости не сулило. Война, тяжёлый крестьянский труд, а теперь – дополнительная опасность, принесённая в дом этими партизанами, один из которых лежит сейчас в её комнате на узкой кровати. Что она знает об этом человеке? Месяц прожили они под одной крышей, и Густа тщетно пыталась делать вид, что его здесь нет, словно это каким-то образом спасало от суровой реальности. Как оказалось, план был провальным – этот человек наблюдал за ней, а она – она не знала о нём ничего кроме имени. Кроме имени и того, что сегодня ночью он вдруг стал её любовником. «Боже мой! – Густа вдруг почувствовала, как в полной темноте краска стыда заливает её лицо, спускаясь горячей волной на грудь. – Я не знаю, в чьей постели я была этой ночью». Арман Розе, партизан со сломанной, а ныне почти зажившей ногой – вот всё, что знала она о мужчине, разделившем с ней постель. Этого было явно недостаточно, чтобы даже на мгновение подумать о том предложении, которое прозвучало в темноте. Но с другой стороны, с ним ей впервые за очень долгое время было хорошо. Она потянулась и почувствовала, что её тело до сих пор хранит следы этой ласки, сделавшей его счастливым. Телу было хорошо. А вот хорошо ли ей самой, ей – Густе-Брунгильде, этого она пока не знала. «Поживём – увидим», – с этой мыслью она провалилась в глубокий сон.
Арман провёл под их крышей ещё два дня. А ночью за ним пришёл толстячок Вилнис, раны которого уже тоже зажили. Они ушли тихо, стараясь не потревожить спящий дом.
