– Извините, свободных мест нет и не будет, – повторял и повторял я на входе. Вежливость, тактичность, но непреклонность. Мой стиль. Для чужих.
«Пальмира» заполнялась постоянными посетителями, публикой небедной и веселой.
А вот и Борюсик с понурым, очень понурым клювом. Толстый кооперативный ребенок, сильно провинившийся. Давненько его не было, недельки три, а тут легок на помине:
– Мне можно?
Раньше он и вопросом таким не задавался. Вкатывался кегельбанным шаром, шумным и стремительным: «Здг’а-а- аствуйте ва-а-ам». А теперь: «Мне можно?». Чует кошка!
– Почему же нет? Заползай…
Он заполз. Глазки прятал.
– Давай твой дипломатик, Борюсик. Положу куда надо, передам кому надо!
– Я без всего, Александр Евгеньевич… – губу нижнюю виновато выпятил, клювом почти уперся в нее.
Чу-у-ует кошка. Но я к тому моменту помягчел, отошел – коньячок, коньячок и коньячок – да и кончилось все благополучно, как мне думалось (эх-х-х). Пропало желание обсуждать с Борюсиком его «стук». Да и жалко его. Небось извиняться пришел. На опережение. Перепугался, что придется держать ответ за «базар». Ведь нет большего греха, в определенном мире, чем сдать кого-то ментам, – дорогую цену приходится за такой грех платить, и не в деньгах исчисляемую. Я, конечно, далек от этого «определенного мира», я живу по своим законам – но Борюсик не мог быть уверен во мне на все сто процентов. Его проблемы, в конце концов. Пусть думает что хочет, надо ему – сам подойдет. Видно же, что терзается. И дипломат не принес. А чего, казалось, проще: настучал куда следует и с ними же, с кем следует, в бар пришел, передал деньги – и меня с рукой на чемоданчике хвать! Элементарный вариант! Тут или менты сплоховали, или не ставили себе такой задачи, предпочитая вербануть. А может, и наслышаны, что мимо меня мышь посторонняя не прошмыгнет – будь она хоть серая-шинельная, хоть оранжевая в крапинку. И вместе с Борюсиком они бы никак не просочились – отсек бы. Да нет, судя по говорливости Карнача, они Борюсиком как поводом воспользовались, чтобы прощупать Боярова-младшего – готов ли тот встать на страже законности и порядка.
Готов! Вс-сегда готов-в! На страже! Каждый по-своему понимает порядок. И законность. И пока я на страже у дверей «Пальмиры», здесь будет порядок! И законность!.. И уже можно расслабиться. Время – к восьми вечера. В баре – все свои, никаких неприятностей от них не должно быть. В кармане уже достаточно, чтобы заключить: день прожит не зря. Можно еще рюмочку выцедить. И не одну. И в холле о том о сем побеседовать с друзьями-приятелями. После восьми многие из клиентов, почти все, превращаются в друзей-приятелей.
Про Борюсика я и забыл, из головы выкинул. Он где-то среди столиков затерялся, спрятался, чтобы на глаза не попадаться. И пр-равильно! Хотя я добрый. Я уже добрый!..
Я уже настолько подобрел, что распахнул дверь наружу и спрашиваю у девчоночки:
– Чего мерзнешь?!
Я, конечно, на страже, но она и не пыталась «перейти границу». Стоит и стоит в двух-трех шагах от входа, даже вплотную не пытается, в дверь не пытается поскрестись. Ждет кого-то? Или чего-то? А чего ждать – веселей, чем сейчас, у нас не будет! И кого ждать – все, кому надо, уже здесь!
– Чего мерзнешь?!
Вскинулась, подскочила поближе в надежде на… На что?
– П-прос-стите, А-арик е-еще н-не п-пришел? Т-то есть он с-сегод-дня п-приходил?
– Ты что, заика? – нельзя напоминать человеку об его физическом недостатке, и будь я уверен, что она и впрямь заика, никогда бы не спросил. Но и так видать: просто холодно.
– П-просто х-холод-дно.
– Так заходи. Грейся!
– А м-мож-жно?
Можно, можно! Если уж Борюсику можно, то ей тем более! Пусть. Я, конечно, на страже, но потому мне и решать – кому можно, кому нельзя. Ей – можно. Сколько я «видиков» пересмотрел, помнится, не уставал удивляться – откуда у них, там, за бугром, такие женщины, как на подбор?! Или селекционеры специальные их подбирают? Или… они, женщины, за бугром все такие?! Образ жизни иной, далекий от совдепа, – вот и цветут. А здесь, у нас, даже интердевочки – с налетом какого-то отечественного безобразия. Оно, конечно, лучше синица в руках… И не могу сказать, что целомудрие – моя отличительная черта. За неимением гербовой пишем на простой. И этой «простой бумаги» я исписал не одну кипу – перо… хм… навострено, чернил… хм… с избытком хватает. Но все больше так, на вечерок-ночку – исписал и забыл, подавай новый чистый лист. Пока это устраивало – и меня, и… синиц.
Так вот. «Заика» меньше всего была похожа на синицу. Больше – на журавля. Очень изящного. Из забугорного «видика». Не дива, но такая… дева. Только продрогшая. Может, у нее образ жизни иной? Далекий от совдепа? Вряд ли. Стояла бы она у дверей, не решаясь постучаться! Впрочем, на бесцеремонности как раз играют проституточки. Но в «Пальмиру» они заглядывают относительно редко, больше по утрам, после напряженных ночных будней, – да и знаю я их всех наперечет. А «заику» не знаю, первый раз вижу. И вижу не без удовольствия. Если заикание у нее – физический недостаток, то он единственный физический недостаток. В остальном – сплошь достоинства. Ах да, мы уже выяснили с ней, что дефект речи – следствие вечерней прохлады: свитерок-то белый с широким воротом легковат, и юбка в обтяжечку по моде, да… но не по погоде. Грейся, грейся, журавель.
Я провел ее к стойке, показал Юрке на пальцах: кофе и коньяку туда же и побольше. Он глазами выразил мне «Ого!» и понимающе сделал, мне кажется, не кофе с коньяком, а коньяк с кофе. Журавель чуть не поперхнулся, но героически сглотнул. Олежек подоспел тут как тут с канапе ассорти…
Она потихоньку оттаивала. Она, Саша…
– Я Саша. А вы? – поинтересовался я.
– И я… извините…
– Не за что! Так мы тезки! За что извиняться?!! Пр-ре- красное имя! Это я вам как Саша Саше скажу!.. Александра! Сандра! Сандра! Есть маленько!
Она, действительно, была типажа этой «звезды», которая звучала из динамиков, – мягкий музыкальный фон.
– Что – есть? – спохватилась тезка-Саша и завертела головой, кого-то выискивая в зале. – Арик… здесь?
– Юра! У нас есть Арик?
– Саша! У нас Арика нет.
– Олежка! Арик не пробегал?
– Саша! Арик не пробегал.
Так мы подурачились, будучи «на кочерге», уже давно приняв свою норму. Но тезка-Саша не включилась в тон, поникла – волосы ее, как занавес, упали, лицо закрыли. И было у меня ощущение, что за этим тяжелым белокурым занавесом слезки закапали. Ощущения меня редко подводят. Я отвел пальцами «занавес» – точно! Так и есть.
Тезка-Сандра встряхнула головой, аккуратно, бесшумно шмыгнула носом и встала:
– Извините, пожалуйста… Я не смогу вам заплатить. Я думала, Арик здесь.
– За что заплатить? – прикинулся я. Кофе, коньяк, канапе. Подумаешь!
Олег тоже непонимающе дернул плечами. А Юрка (все- таки он свою норму сегодня перебрал!) заблажил в полный голос на весь бар:
– За все сполна уплочено!!!
Отличные ребята Юрка с Олегом. Юрка шумноват бывает, ну да кто из нас не шумноват, если вспомнить… хотя бы себя самого в той разборке с мажорным скотом, когда только Мезенцеву, директору нашему родимому, и удалось замять-загасить.
Да, тезка моя, Саша-Сандра, к «проститучьему миру» никакого касательства не имела. Те как начинают представляться, так непременно либо журналисткой, либо искусствоведом – и сразу ясно, кто есть кто. В смысле ясно, что проститутки. Студентками ЛИАПа еще никто не назывался…
Папаня с маманей у тезки – в Киеве, «шишки» (вот оно, у нас с ней родство душ). Дочь решила поступать только в Питере – не удержишь. Да папа-мама не особенно и удерживали – Питер так Питер, все лучше, чем Киев, от Чернобыля подальше. Им-то уже с места насиженного не сняться, слишком многое держит. А дочь – пускай. Папаня вместе с ней приехал, убедился в успехе на вступительных, сам ей квартиру снял – однокомнатную, пока на три года, две сотни в месяц. И осталась жить-поживать, ежемесячно еще по три сотни на жизнь телеграфными переводами получая. Так что не особенно я промахнулся, предположив ее иной образ жизни, далекий от совдепа, – до тех пор, во всяком случае, пока в этот иной образ не вписался Арик. Поэт! Тезка-Саша все приговаривала, убеждая не столько меня, сколько себя: «Он хороший. Он, действительно, хороший!». Но мне стало ясно… Не поэт, а стишки пишет. Одного названия поэмы достаточно – тезка это название преподносила как свидетельство тонкой и незаурядной натуры Арика: «Лебединое либидо». Андеграунд – любимое слово всех этих немытых, нагловатых, вороватых типов. И презрение ко всему остальному миру: мы – андеграунд, а вы кто?! Андеграунд, кстати, если перевести, – подземный. Чмо подземное! Как бы там тезка-Саша ни нахваливала поэта с его «Лебединым либидо», я уже нарисовал себе картинку: познакомились в каком-нибудь псевдосалоне – иногородним студенточкам не терпится поскорее приобщиться к ленинградской… нет, питерской… нет, санкт-петербургской культуре. И приобщилась. «Она его за муки полюбила», а он у нее и поселился: вонь, пьянь, якобы интеллигентская матерщина, «травка» в косячках, товарки по цеху поэзии, а проще – давние блуди, деньги куда-то стали пропадать. Все правильно? Да, правильно, только не совсем: «Он хороший. Он, действительно, хороший! Ему просто не везет!». А по мне – ему, вонючке, еще как повезло: святая простота из Киева, да с хатой! Где хата? На Кораблестроителей? Престижный район. «Зачем вы так! Он поэт, у него душа тонкая, а вы…». Куда тоньше! Небось истерики закатывал, сцены ревности устраивал, грозился уйти раз и навсегда? Радуйся, тезка-Сандра, – ушел. Мне такие штучки известны: выдоил до последней копейки и широким жестом назначил встречу в «Пальмире» – есть разговор, нам надо поставить все точки над «i». Жди-дожидайся.
