«Ночь была темная, ветер раздувал газовое пламя в фонарях, и они плохо освещали улицы».
Так называл он, когда бывал в духе, меня и собак. Но сегодня он сказал это грустно.
И мы снова пошли вперед. Ночь была темная, ветер раздувал газовое пламя в фонарях, и они плохо освещали улицы. Мы то и дело скользили по льду, покрывавшему тротуары. Витали все время держал меня за руку. Капи брел за нами. По временам он отставал и искал чего-нибудь съедобного в кучах снега, потому что был тоже очень голоден. Но снег обледенел, и Капи не мог найти ничего. И, опустив хвост, он грустно плелся за нами. Улицы становились все пустыннее. Прохожие попадались редко. Витали шел, согнувшись. Рука его была горяча, как огонь. Иногда он останавливался и, опершись на мое плечо, дрожал всем телом.
— Вы больны? — спросил я.
— Боюсь, что так. Во всяком случае, я страшно устал. В мои годы трудно выносить лишения и ходить так много, а от холодного ветра стынет моя старая кровь. Мне следовало бы лечь в постель в теплой комнате, хорошенько поужинать и отдохнуть. Но это невозможно…
Теперь мы шли уже по полю. Тут не было ни домов, ни прохожих, ни фонарей. Холодный ветер усилился. Несмотря на то, что было темно, и дороги постоянно перекрещивались, Витали уверенно шел вперед. Видно было, что он знает, куда итти. Я без страха следовал за ними. Меня беспокоило только одно: скоро ли мы, наконец, дойдем до каменоломни?
Вдруг Витали остановился.
— Видишь ты где-нибудь деревья? — спросил он. — Мои глаза стали уж плохи.
— Нет, не вижу, — ответил я, внимательно оглядевшись по сторонам.
Вокруг нас была какая-то пустынная равнина. Никаких звуков не доносилось до нас, кроме воя ветра. Несколько минут мы шли молча. Потом Витали остановился и снова спросил, не видно ли деревьев?
— Нет, — ответил я. Мне становилось страшно.
— Ну, если мы не увидим их еще через пять минут, то придется вернуться — сказал Витали. — Должно-быть, я сбился с дороги.
Теперь, когда я понял, что мы могли заблудиться, я почувствовал вдруг страшную слабость. Витали пришлось тащить меня за руку.
— Что с тобой? — спросил он.
— Я не могу итти.
— Что же делать? Я и сам едва иду, но нам нельзя останавливаться. Если мы сядем, то, наверное, замерзнем. Ну, идем.
И я через силу пошел. Мы шли еще с четверть часа, и в тишине ночи гулко раздавались наши шаги по замерзлой земле. Я страшно устал и едва мог передвигать ноги. Наконец, я увидал дорогу. На ней были глубокие колеи, а на повороте росли кусты.
— Вот кусты и дорога! — воскликнул я.
— Прекрасно, — сказал Витали. — Теперь мы спасены. Отсюда до каменоломни не больше пяти минут ходьбы. Видишь ты деревья?
Я пристально вгляделся в темноту.
— Да, вижу, — ответил я.
Но этим пяти минутам, казалось, не будет конца.
— Прошло уж больше пяти минут, — сказал Витали, остановившись.
— Куда идут колеи?
— Все прямо.
Мы прошли еще немного.
— Тут стена и дальше итти нельзя, — сказал я.
— Это, наверное, куча камней.
— Нет, стена.
— Да, это так, — сказал Витали, ощупав ее. — Где же вход?
Я нагнулся и прошел до конца стены. Нигде не было никакого входа.
— Входа нет, — сказал я.
Тогда Витали сам прошел вдоль стены и ощупал ее всю. Я шел за ним.
— Вход в каменоломню заложили, — сказал он.
— Заложили? — с ужасом воскликнул я.
— Да, и войти нельзя.
— Что ж мы будем делать?
— Не знаю. Придется, должно быть, умереть здесь… Впрочем, тебе еще рано умирать. Ну, хорошо, пойдем опять. Ты в силах итти?
— А вы?
— Я буду итти до тех пор, пока не свалюсь с ног.
— Ну куда же мы пойдем?
— Назад, в Париж. Когда мы встретимся с полицейскими, то попросим их отвести нас в полицию. Мне хотелось избежать этого, но делать нечего: не умирать же тебе здесь. Ну, идем, мой маленький Рене. Не унывай!
И мы пошли назад в Париж. Мы шли очень медленно. Небо было темное, без луны и почти без звезд. В домах, мимо которых мы проходили, не видно было огня. Мне казалось, что если бы люди, спавшие там в теплых постелях, знали, как нам холодно, они пустили бы нас к себе. Витали задыхался и с трудом передвигал ноги. Когда я спрашивал у него что-нибудь, он не отвечал и только махал рукою, показывая мне, что не в состоянии говорить. Вдруг он остановился, и я понял, что он не в силах итти.
«Витали, прислонившись к воротам, дышал тяжело и неровно».
— Не постучаться ли мне в какой-нибудь дом? — спросил я.
— Нет, нам все равно не отворят. Пойдем дальше. Сделав несколько шагов, он снова остановился.
— Мне нужно немного отдохнуть, — сказал он, — я не могу итти.
Мы стояли около забора. Около него навалена была большая куча навоза, покрытая соломой. Ветер разметал верхний слой соломы, и ее было много на улице.
— Я сяду вот здесь, около ворот, — сказал Витали и прилег на солому. Зубы его стучали. Он дрожал всем телом.
— Но ведь вы говорили, что мы замерзнем, если остановимся!
Не ответив на это ничего, он с трудом перевел дыхание и сказал:
— Набери еще соломы. Эта куча навоза защитит нас от ветра.
Собрав всю солому, я накрыл ею Витали, зарылся в нее сам и лег около него.
— Прижмись ко мне и возьми к себе Капи, — сказал Витали. — Он согреет тебя.
Сознавал ли он свое положение? Не знаю. Но когда я прижался к нему, он нагнулся и поцеловал меня.
Я закрыл глаза, а потом снова открыл их и огляделся кругом. Витали, прислонившись к воротам, дышал тяжело и неровно. Капи, положив голову ко мне на грудь, уже крепко спал. На улице не было ни души. Всюду стояла глубокая тишина.
Вдруг мне показалось, что я нахожусь в садике матушки Барберен. Горячее солнце заливает его светом, цветы распустились, дрозды поют в кустах, а матушка Барберен развешивает на изгороди белье. Потом я вдруг увидал лодку «Лебедь» и Артура, спящего на своей постели… А потом все спуталось у меня в голове, и я потерял сознание.
Я очнулся в уютной комнате, на мягкой постели. Возле меня находилось несколько человек. Первым моим вопросом было:
— Где Витали?
Кто-то из окружающих сказал:
— Должно быть, это его отец.
— Нет, это мой хозяин, — ответил я. — А где же Капи?
Я задавал эти вопросы, чтобы поскорее дать себе отчет в том, что произошло с того времени, когда мы укрылись от стужи за навозной кучен.
Тогда мне рассказали подробно обо всем, что случилось с нами в ту страшную ночь. Навозная куча, на которую мы опустились от усталости, находилась около дома садовника. Около трех часов утра садовник, отправляясь на рынок, вышел за ворота своего дома и увидел нас, лежащих на земле. Садовник пробовал нас растолкать, но мы не подавали признаков жизни. Только Капи бросился на садовника с бешеным лаем, пытаясь нас защищать. Из дома принесли фонарь и при свете убедились, что Витали уж умер, а я еще подавал некоторые признаки жизни. Меня внесли в дом и уложили в кровать. В течение шести часов я не приходил в себя, но затем дыхание и кровообращение восстановились, и я очнулся.
Услышав этот рассказ, я долго плакал и не мог примириться с мыслью, что Витали умер.
— А где же Капи? — наконец, спросил я.
— Я видел, как он побежал за носилками, когда уносили умершего, — сказал кто-то из детей, стоявших около моей постели.
«Как я теперь одинок!» — подумал я.
Я пробовал встать, но с трудом удержался на ногах. Меня поддержали и проводили в соседнюю комнату, где был накрыт стол и подан обед.
К вечеру я уже настолько окреп, что мог пойти в полицейское бюро, где комиссар производил дознание относительно меня и Витали. Я не мог дать комиссару подробных сведении о Витали, так как ничего не знал о его прошлой жизни. Я указал на Гарофоли, который, насколько я помню из его слов, знал Витали хорошо.
Когда мы пришли к Гарофоли, он, при виде комиссара, побледнел от испуга, но когда узнал о цели Нашего посещения, быстро успокоился.
Гарофоли рассказал нам, что настоящее имя Витали было Карло Бальзами. Это имя тридцать лет тому назад было известно всей Италии. Карло Бальзами считался одним из самых знаменитых оперных певцов Италии. Но, однажды, после тяжелой болезни, у него пропал голос. Бальзами не захотел пережить своей славы. Он переменил свое имя и скрылся от тех, кто знал его в прежние дни. Витали долго бедствовал, перепробовал несколько профессий и, наконец, сделался хозяином ученых собак…
Теперь мне стало понятным необыкновенное искусство моего хозяина в пении. Бедный Карло Бальзами! На всю жизнь он остался в моей памяти, как учитель Витали, любовь которого согревала мое бесприютное детство.
Из полицейского бюро я вернулся в домик садовника. Семья, приютившая меня, состояла из садовника, двух сыновей — Алексея и Вениамина, и двух дочерей. Мать умерла.
