На лице мальчика выступила испарина. Он с завистью поглядел на немца-колониста. Тот, взобравшись на козлы, что-то жевал. У него были голубые глаза, большой горбатый нос и короткие, по-видимому, очень сильные руки.
Янка сошел вниз, во двор. Первой, кого он там увидел, оказалась Катя Рублева, комсомолка, высокая черноволосая девушка. Она служила вестовой в штабе береговой обороны и имела право носить оружие.
— Пойдем, Янка, чай пить, — позвала она.
Янка сразу согласился.
Он выпил кружку кипятка с одной-единственной таблеткой сахарина и спросил:
— Когда же это все кончится?
— Что, Янка?
— А бесхлебье.
— Кончится, ей-богу, кончится! — сказала Катя и, порывшись в шкафчике, подала Янке тонкий ломкий сухарь.
От сухаря Янка не отказался.
— Хочешь, я тебе что-нибудь почитаю? — спросила Катя.
— Нет. Я так посижу.
Янке нравилось сидеть на Катином диване и молчать.
Сама Катя садилась рядом с ним и читала книжку, склонив голову над страницами. Порой она отбрасывала в сторону свои черные волосы, и они падали на плечо Янки. Но сегодня у него в животе неприятно урчало, и он встал и направился к двери.
Во дворе он заглянул в одно из подвальных помещений и крикнул:
— Николашка!
В окне показались две худые рожицы. У сероглазого Николашки гостил черноглазый Айзик, похожий на цыганенка. Отцов у них не было. Они погибли на царской войне. Их жены, солдатские вдовы, торговали на рынке самодельными спичками. Но заработки были скверные.
— Выходи! — закричал Янка.
— Мы никуда. Мы фасоль варим. Рябую! — ответил Николашка.
— Фасоль? — Янка спустился к ним в подвал и с жадностью принялся вдыхать в себя запах рябой фасоли.
— Целый стакан! — похвастался Айзик. — Выменял у хромого Сеньки на почтовые марки.
— Правильно сделал! — одобрил Янка коммерческую сделку своего друга и присел к «румынке», на которой варилась фасоль в солдатском котелке.
Айзик вытащил ложкой одну из фасолин и с огорчением произнес:
— Еще твердая… Дров, пожалуй, не хватит…
— Не плачь, сейчас будут! — сказал Янка.
Он стрелой вылетел во двор. Из своего сарая, который находился здесь же, во дворе, он выволок старую кадку и заодно с ней тесак, каким когда-то вооружалась таможенная стража, и принялся рубить им железные обручи на кадке.
Немец, отдыхающий на козлах, заинтересованно глядел на Янкин тесак и осуждающе цокал губами.
Кадка распалась.
— Янка, чего ты там копаешься, фасоль стынет! — донеслось из Николашкиного подвала.
Схватив несколько клепок от кадки, Янка помчался к своим друзьям. Когда же он возвратился за остальным топливом, возле рассыпанной на земле клепки стоял немец и одобрительно проводил пальцем по лезвию тесака.
— Отдашь — хлеб получишь, — сказал он, хитро улыбаясь.
— Хлеб? — не веря своим ушам, переспросил Янка.
— Один раз полфунта, — уточнил немец.
Этим же тесаком он отрезал горбушку от огромной буханки и протянул Янке. Хлеб был белый, белей лебединых крыльев. Такого хлеба уже давно не видели в Янкином дворе. Янка дрожащими руками сунул его за пазуху напротив счастливо забившегося сердца.
— Жид? — спросил немец.
— Не, мы греки…
— Еще хуже, все греки кефалиди, за кефаль маму-папу зарежут…
Немец закурил и громко рассмеялся своей глупой шутке.
— Я за Советскую власть! — сказал Янка.
— Так тебе и надо, вот и шагай с голым задом, айн, цвай, драй!
В другое время Янка бы оборвал немца, но сейчас он думал только о хлебе.
Он заторопился, но немец, воровато оглянувшись по сторонам, тихо спросил:
— Патроны русские есть? Надо много… Триста… Пятьсот… Тысяча…
Янка сперва не поверил своим ушам. Значит, правда, что удача, как и беда, не приходит одна.
Патроны? Экая невидаль. Все пацаны города купаются в них, как в море. Только вчера он притащил из разрушенных артскладов целую кучу и спрятал во дворе, в развалинах бывшей каменоломни…
— Есть, есть патроны, — обрадованно сообщил Янка.
— Тащи, — сказал немец.
— Вам, наверное, на свинец нужны… Грузила лить. Еще дробь делают… Еще зажигалки из гильз мастерят…
— Да, да, дробь будем лить… Утка летит… — ухватился немец за эту мысль.
Янка принес чуть ли не четыреста патронов в цинковом ящике. Он получил за них кусок сала и фунта три хлеба.
Хлеб разделили на шесть частей, три оставили матерям, а сало бросили в котелок с фасолью. Но о полуфунтовой горбушке хлеба Янка ничего не сказал своим друзьям. Ладно, сегодня они обойдутся и без нее.
Лица мальчишек порозовели. Фасоль, сваренная с куском сала, была как мед. Но лучше сала и лучше фасоли по-прежнему был хлеб. Они захмелели от еды. Смеясь, весело горланя, они повалились на кровать Николашки и вмиг уснули.
Первым проснулся Янка. Не желая тревожить своих друзей, он тихо вышел во двор. Подвода с подсолнухами на бортах трогалась в путь. Теперь на ней лежали два полных, неизвестно откуда появившихся мешка, прикрытых рваной рогожей. Проезжая мимо Янки, немец помахал ему на прощание кнутовищем и нарочито по-бабьи закричал:
— Айн, цвай, драй!..
В ответ Янка плюнул вслед подводе, попал на заднее колесо и остался доволен своей меткостью.
Приближался полдень. В торжественной голубизне неба не было ни одного бегущего облака. Все было неподвижно и на земле.
Янка поглядел вверх, на окно Кати Рублевой. Лукавая улыбка появилась на лице мальчика. Сейчас он поднимется к ней и вытащит из-за пазухи горбушку белого хлеба. Глаза у Кати сделаются круглыми от удивления. «Янка, что случилось?» — спросит она, весело смеясь.
Катя была дома. Она стояла в матросской военной форме перед зеркалом и поправляла ремень, на котором висел наган в черной бородавчатой кобуре.
— Рано уходишь, тебе же вечером… — сказал Янка.
— Вызвали, — ответила Катя. — Переходим на казарменное положение.
В своей матросской форме она выглядела очень красивой.
Янка одобрительно кивнул головой и сказал:
— А что я тебе принес! В жизни не узнаешь. Ну-ка закрой глаза!
Катя послушно исполнила приказ Янки.
— А теперь открой!
Янка угадал. Катя и вправду удивленно вскрикнула:
— Янка, что случилось?
Она взяла хлеб на ладонь и долго им любовалась, как любуются драгоценностью.
— Все тебе! — сказал Янка с гордостью.
— Мне? Но где достал?
— Ешь и не спрашивай!
Но Катя все не решалась поднести хлеб ко рту. Она пытливо глядела на мальчика.
— Часы?.. Часы отцовские продал? — вдруг спросила она.
— Да нет же! Хлеб раздобыл у немца-колониста из Большой Аккаржи. За тесак и четыре сотни патронов… Глупый немец пошел бы на Вторую заставу и взял бы даром… Там под стеной артсклада миллионы…
— Постой, постой, о чем ты говоришь? Какой немец?
— Тот, что с подводой. Только укатил…
Катя положила хлеб на край стола.
— Что еще увез твой немец?
— Какие-то мешки…
Катя закрыла глаза и сразу же их открыла. Янка их не узнал. Они были, как сталь его тесака. Да и сама Катя стала другой. Колючей, как ежик.
— Ты знаешь, что ты натворил? — Голос Кати дрожал от гнева.
— Я?.. — испугался Янка.
— Немцы-колонисты не сегодня-завтра поднимут восстание. Все штабы перешли на казарменное положение. В нас же стрелять твоими патронами будут…
Катя швырнула хлеб в окно и подняла руку над головой мальчика. В Янкины уши, казалось, ворвался вихрь.
Он скатился вниз по лестнице. Стал посреди двора и поглядел на небо. Небо колыхалось над ним как студень.
По аккаржанской пыльной дороге бежал Янка. Печать из пяти тонких девичьих пальцев горела на его лице. Он бежал, плакал и задыхался.
— Патроны… — бормотали Янкины губы. Но никто не слышал их бормотания. — В нас… — вскрикивал Янка. Но крик его умирал в густой придорожной траве.
Он бежал под огромным небом, маленький одинокий гномик. Мальчик и небо! Жаркое, синее. Ветра не было. Но в застоявшейся степной тишине, казалось, таился вкрадчивый шелест летящих стрел, и маленький двенадцатилетний Янка, мальчик с курносым носом и мохнатыми ресницами, всем своим сердцем ощущал их жгучее приближение. Небо и мальчик? Серый гномик в облаках серой пыли. Мальчик и небо? Знойное, огромное, безжалостное…
Немецкую подводу Янка увидел издали, у ворот постоялого двора, но как только он подбежал к ней, лошади тронулись. Вид у немца был сытый и сонный. По-видимому, он плотно пообедал.
— Дяденька! Отдайте! — умоляюще завопил Янка.
Обернувшись, немец заморгал ресницами и громко выругался:
— О дурацкая башка, что тебе отдать? Тесак?.. Патроны?.. Да?..
Он изо всех сил хлестнул кнутом лошадей.
Но Янка не отстал.
Немцу даже понравились такие быстрые и неутомимые ноги мальчика. Очень хорошие ноги. Первый сорт. Когда Советской власти не станет — это вот-вот случится, — он откроет свое собственное дело, ресторан для дачников. Такой быстрый мальчик — одна нога здесь, другая там — может пригодиться. Правда, у него совсем глупая голова… Что он может сделать один на безлюдной дороге?
