Но Янка не отстал.
Немцу даже понравились такие быстрые и неутомимые ноги мальчика. Очень хорошие ноги. Первый сорт. Когда Советской власти не станет — это вот-вот случится, — он откроет свое собственное дело, ресторан для дачников. Такой быстрый мальчик — одна нога здесь, другая там — может пригодиться. Правда, у него совсем глупая голова… Что он может сделать один на безлюдной дороге?
Немец благодушно выругался.
А маленький Янка бежал за подводой. Не съешь он сегодня так много хлеба, он бежал бы быстрее.
Краски степного дня темнели в глазах Янки. Померкло небо. Пожухли травы. Не гасли лишь одни желтые цвета — желтая дорога, желтая даль и желтые подсолнухи на бортах подводы.
Она то приближалась, то удалялась. Стайки ласточек кружились над мордами двух кобыл, будто хотели остановить их на всем ходу посреди дороги. Но хозяин подводы лишь насмешливо кривил губы. Он размахивал кнутовищем, как дирижерской палочкой.
— Стой! — снова закричал Янка.
Теперь в его крике не было мольбы.
— Эй, ты, стой!
Повелительный окрик мальчика удивил немца.
— Что тебе надо? — придержав лошадей, спросил он сердито.
— Патроны…
— Охо-хо, — насмешливо пропел немец. — Охо-хо! Майн готт… А где мой хлеб? А где мое сало, дурацкая твоя башка, айн, цвай, драй!
«Айн, цвай, драй!» — ударами молотка отозвалось в Янкином сердце.
Он закрыл глаза, чтобы не видеть на подводе желтого цвета, и вновь хрипло, требовательно закричал:
— Стой!
Немец остановил лошадей, соскочил с козел на землю и бросился к мальчику. И споткнулся… Он грузно повалился на дорогу. В тот же миг Янка вырвал из его рук кнут, вскочил на козлы и повернул лошадей назад, в сторону города.
На этот раз за подводой бежал немец, бледный, с отвисшей губой.
— Манн готт, о майн готт! — кричал он хрипло.
А Янку, сидящего на козлах, мутило. Море желтого цвета накатывалось на него тяжелой зыбью. Руки, державшие вожжи, слабели.
Немец без труда догнал бы свою подводу, но из-за поворота дороги неожиданно показался конный отряд матросов, вооруженных карабинами. На черном высоком коне сидела Катя Рублева.
Она и еще двое молодых матросов спешились, а остальные понеслись дальше, в направлении Большой Аккаржи.
В мешках немца оказались пулеметные ленты.
— Дробь… Дробь надо делать… Утка летит… Свинец нужен… — бормотал он плаксиво и старался казаться добродушным чудаком немцем в надежде, что над ним лишь только посмеются и отпустят на все четыре стороны. Заискивающе глядя всем в глаза, он даже взмахнул руками и закрякал как дикая утка…
Но никто не смеялся.
Катя поднесла Янке флягу с водой. Он выпил все до последней капли и, повернувшись к немцу-колонисту, показал ему язык.
— Ладно, не задирайся, домой нам надо, видишь, все ноги твои в крови… — сказала Катя.
Она подвела Янку к своему коню, помогла на него взобраться, а сама, устроившись в седле позади, улыбнулась.
Янка глядел на синее, бегущее им навстречу небо: теперь оно было полно ветра, как паруса океанского барка, — и думал о белой горбушке, выброшенной за окно. Ну и что же, видно, на свете есть вещи важнее хлеба…
Был год девятнадцатый.
По обеим сторонам дороги во всю свою силу цвели дикие маки и белели степные колокольчики.
Шел год двадцатый, неурожайный. Голодные видения тогда донимали нас, пацанов. Перед нами то и дело возникали пекарни с жаркими золотыми хлебами, казаны с мамалыгой и корзины с хамсой…
Я сидел дома и ждал прихода матери. Может быть, принесет немного еды. Но мать не шла.
Вечерело. Плыли над городом лиловые облака. Зажглась заря и быстро и синевато сгорела, как самодельная спичка. В это время я услышал за окном голос:
— Эй, Шурка, выходи!
Я с неохотой вышел во двор. Там ждал меня Федька со своей сестрой, белокурой Фенькой. Вид у них был таинственный.
— Соль, — сказал Федька.
— Соль?
— Ага, петрай…
«Петрай» на нашем, мальчишечьем, языке значит «думай»… Но тут нечего было думать. Федька звал меня на лиман за солью.
— Что же, соль так соль.
Ее черпали ладонями со дна Куяльницкого лимана. Голодные одесситы даже сложили о ней веселые куплеты.
Соль в кармане,
Чемодане,
Соль в мешочке,
Соль в платочке,
Соль в ботинке,
Соль в корзинке!
Словом, соль нам делает дела!
Ах, зачем нас мама родила!
В то время за одесской солью приезжали крестьяне из самых далеких сел Украины.
— Соль так соль, — повторил я.
— Вот с нами Фенька увязывается… — нерешительно вымолвил Федька.
Я поглядел на Феньку. Лучше всего сидеть бы дома такой пигалице. Но ничего не поделаешь. Она сестра друга.
— Ладно, пусть идет! — решил я и милостиво махнул рукой.
Фенька же вместо благодарности вспылила:
— Я сама могу, без вас… Подумаешь, цацы…
Мы с трудом успокоили ее.
Экспедиция по добыче соли, как и всякая экспедиция, требовала средств. Нужны были тара, фляга для воды (на лимане адское пекло) и самое главное — хлеб, целая буханка!
Фенька раздобыла наволочку, Федька достал полотняный мешок, я вооружился плетеной камышовой корзиной, а стеклянную флягу, обшитую грубым солдатским сукном, мы одолжили у дворника Измаила, бывшего николаевского стражника. Советская власть простила его, потому что он прятал в своей дворницкой раненых моряков с «Алмаза», грозного большевистского крейсера.
А хлеб?.. Хлеб мы достали на постоялом дворе, полном бричек, арб и телег, гремящем ржанием коней и похожем на цыганский табор под высоким, до боли голубым небом. Здесь шел оживленный торг, для одних прибыльный и веселый, для других злой и печальный. Смуглые бородатые дядьки, как степные цари, картинно восседали на своих подводах и требовали за хлеб у жителей города шелковое белье, обувь, заветные отрезы и кожаную галантерею. Особенно хорошо шли граммофоны, ковры и серебряные изделия. От запаха лошадиного пота, зерна и дегтя кружилась голова. За буханку хлеба мы отдали серебряный подстаканник — последнее серебро Федькиной семьи. А мне не повезло. Мой перочинный ножик с перламутровой ручкой никто не хотел брать. Дед из Григорьевки, пригородного села, даже посмеялся над ним:
— В соплях таким ковыряться… Ножик! Мануфактуру давай…
— А Дюка де Ришелье вы не возьмете? — обозлившись, спросил Федька.
Дед, по-видимому, знал нашего бронзового герцога и потянулся за кнутом, но Фенька вовремя оттянула нас от стариковой подводы, и мы тут же тронулись в десятикилометровый путь к берегам Куяльницкого лимана.
Буханку мы разделили на три равные части. Мы ели свои пайки медленно, кусок за куском, и внутри нас все пело, и не только внутри нас — пела дорога, пели деревья, пела свои жемчужные песни даль.
Не прошли мы и половины пути, как от нашей буханки ничего-ничего не осталось.
Впереди шла Фенька с наволочкой в руках и бормотала что-то веселое. За ней двигался я с камышовой корзиной и гадал, сколько мы сможем донести на себе куяльницкой соли — крупной и скрипучей, как канифоль. Позади всех шагал Федька с полотняным мешком под мышкой.
Становилось жарко. Янтарная пыль поднималась над мостовой. Московская улица, по которой мы шли, пахла смолой, дымом и нефтью. Всюду возвышались груды железа. Но что мы, пацаны, понимали тогда в железе? Мы даже не глядели на него. Железо есть железо. А хлеб есть хлеб.
— Соль обменяем на горох, он наваристый, вкусный, — сказала Фенька и, немного подумав, перерешила: — Нет, лучше на кукурузную муку. Из фунта кукурузной муки получается три фунта мамалыги…
— Соль лучше отвезем в Жмеринку, там она на вес золота, — заявил Федька.
— А золото у тебя отберет Чека! — насмешливо покосившись на брата, сказала Фенька.
Мы представили себе Федьку, у которого чекисты отбирают золото, как у какого-нибудь буржуя, и весело рассмеялись.
Куяльницкий лиман полыхнул на нас густой жирной синевой. Оглушил криками полуголых людей. Кучи собранной соли сушились на берегу, на мешках, на ручных тележках, а то и просто на прилиманной траве. Соль собирали даже дети, и издали они были похожи на стайки маленьких гусей: их ручонки так и мелькали в воздухе, словно крылья.
Над синим лиманом плыл удушливый и невидимый чад сероводорода. Сгущалась жара, нестерпимая, как в африканской пустыне. Временами казалось: вблизи что-то горит, не то горько-соленые лиманские травы, не то развалины дач, над которыми кружилось горластое воронье.
Прежде чем приступить к делу, мы опустошили флягу с водой, затем разделись и приняли участие в сборе столь невиданного урожая.
Серебряные россыпи лежали под ногами. Бери сколько хочешь. Но не так-то все было просто. Через два часа кожа на наших руках покрылась малиновой сыпью. Глаза воспалились. Нудный крапивный зуд охватил ноги. На Феньку жалко было глядеть.
