— Ах, та, сорока, — засмеялся шапочник Симхе.
— Сороки, господин Симхе, бывают разные….
— Знаю, — сказал Ирмэ. — Бывают здоровые, бывают заразные.
Зелик вылупил глаза.
— Ты-то почем знаешь?
— Так, — сказал Ирмэ. — Вы уже сказали.
— Ну, ладно, сказал, а ты бы помолчал. Тоже! Эх, ты! Мафусаил. Сходил бы, рожу помыл. С этакой рожей ходить не пригоже. Дома сидеть надо и то к окошку задом. А то от такого рыла как бы кого не стошнило. Да скажи ты мне, пташка, что у тебя под рубашкой? С чего она и морщится и топорщится?
— Ясно с чего, — сказал Генех. — Картохи нажрался — его и пучит.
— Бывает, — согласился Зелик. — Налопается человек до отвалу мяса, рыбы, халы. А потом лежит — вздыхает. Дыхание в груди спирает. Живот что кадка — опухший и гладкий. По бороде течет пена, словом — полено. Жена, дочки плачут! «Что нам делать? Как нам быть? Что мы будем есть и пить?» Но вот фельдшер входит в каморку — и даст больному ложку касторки. Тот плюется, а глотает, а наутро — глядишь — уж он гуляет. И ест, и пьет, и на жену орет: «Ох ты, кляча, дура! Куда девала мою микстуру?» А микстура-то, не соврать, — градусов в сорок пять.
Зелик стоял у стола, маленький, щуплый, в худой шапчонке и сыпал-сыпал, как из мешка. Вокруг гоготали. Эка чешет!
— Давно свадьбы-то не было, — сказал Юде-Кот. — У него и накопилось. .
— А мы тебя. Кот, женим, — сказал водовоз Мордхе.
— Кто за него пойдет? — сказал Генех.
— Есть у меня дома кошечка — шёлк! — сказал Мордхе. — По рукам?
— Гм, — фыркнул Юде.
Ирмэ смеялся громче всех. Он думал — про него забыли. И слава богу. Вдруг Зелик посмотрел в его сторону и зачастил.
— Нет, правда. Достань-ка из-под рубахи, что есть, и дай нам поглядеть. Мы народ не жадный — поглядим и ладно.
Подскочил к Ирмэ и — раз — за ремень. Ремень лопнул. Сверток со стуком упал на пол.
— Ну, вот, — сказал Зелик, — что я говорил? — И — к свертку. Ирмэ двинул его так, что тот отлетел шагов на пять и стукнулся о печь.
— Ишь какой? — сказал он, приподымаясь и отряхиваясь. — Что у тебя там? Брильянты?
— А тебе какое дело? — сердито сказал Ирмэ, засовывая сверток под рубаху.
— Как не стыдно, Ирмэ, — сказал Симхе. — Он же тебе в отцы годится.
— А дурит, — проворчал Ирмэ.
— У него там, в пакете-то… — многозначительно начал Юде-Кот и замолчал.
— Ну, что? — сказал Генех. — Что там, по-вашему?
— Сказать, рыжий?
— Скажите.
Ирмэ теперь слушал лениво. «Ни черта ни не знает», думал он.
— Хомут! — выпалил Юде-Кот и заржал.
— Ну вас всех! — Ирмэ махнул рукой и пошел к двери.
— А помолиться? — крикнул вслед ему Симхе.
— Успеется, — сказал Ирмэ. — За мной не пропадет.
Старик только головой покачал; ну и ну!
Ирмэ устал. Шел, свесив голову, полузакрыв глаза. Не слушались ноги. Он ставил их прямо, а они заворачивали куда-то вбок, в сторону, криво, косо, заплетались, подгибались. Эх, в постель бы! Поспать бы!
«По всем Рядам расклею!» — вспомнил он. — А на первой-то и влип. Удача-парень! И еще хромает! И еще харя в веснушках! Тьфу!» Ирмэ плюнул.
Небо обложили тяжелые тучи, но дождя не было. Только молнии сверкали. И гром гремел. Вспыхнет молния, и все вокруг — дома, деревья — зальет яркий белый свет. А там — опять темь, мрак, густой, хоть топором руби. Где тут Алтера искать?
«Плевать! — решил Ирмэ. — Заночую дома. В такую-то ночь не придут. А с утра — в Горы, к тетке, к чорту».
А поспать надо. Ирмэ дремал на ходу. Устал он. От синагоги до дому — с полверсты — он шел час. Он прямо упарился. Скорей бы до постели и спать. Нет, сегодня-то не придут. Где им в такую ночь? Ясно!.
Однако, чем ближе. Ирмэ подходил к дому, тем больше ему становилось как-то не по себе. «А то, может, придут? Может, уже сидят, ждут? Сидят, дьяволы, караулят? Ой, брат, гляди! Гляди, брат, в оба!»
Ирмэ дошел до дома и остановился. Постоял, подождал, прислушался. Тихо. Очень тихо. И собаки не лают. И в душной тяжелой тишине низко, как потолок, стоят грозовые тучи.
Вдруг все небо разрезала длинная узкая молния, осветив на миг улицу, дом, крыльцо.
Ирмэ свистнул. Так и есть! На крыльце, на нижней ступеньке крыльца, сидел человек.
Ирмэ не удивился, не испугался. Чего? Так он и ждал. Верно яге, за что им, дармоедам, жалованье-то платят? Пускай потрудится — посидит.
«Кто бы это? — подумал он. — Степа или усатый? Надо полагать — усатый. Сидит, чучело. Сидит — скучает. Рад бы, небось, домой, да нельзя. Жди, колода, жди. Так я к тебе и пришел! Погодишь!»
И вдруг услыхал храп, негромкий, с переливами «хрр-фрр». Человек спал. Ирмэ усмехнулся. Да уж! Полиция!
Он подошел почти вплотную да как гаркнет:
— Встать!
Человек — это был усатый стражник — вскочил ни жив, ни мертв.
— А? — просипел он. — Что?
— То, — сказал Ирмэ, — что спать на посту не полагается. Понял?
И тут усатый спохватился.
— Стой! — крикнул он. — Держи!
Но где тут «держи», когда темь и ни души? Усатый покричал-покричал что-то, потом сел. Сел и заснул. Заснул-захрапел. А храпел он здорово.
Ирмэ не видел, куда идет, а шел он к Алтеру. Да разве к Алтеру-то дворами? При свете молнии Ирмэ увидел, что забрел совсем не туда, куда надо. Незнакомый двор. Ни сарая, ни амбара, прямо впереди — высокий, бревенчатый забор. Ирмэ перемахнул через забор — опять двор. Что за чорт? Заблудился он, что ли?
И тут хлынул дождь. Хлынул густо, как из ведра. Пока Ирмэ добежал до застрехи — он весь промок. Однако и тут, под застрехой, проку-то мало: дождь хлещет по ногам, стегает, что кнутом. Подальше бы куда!
Напротив — пробежать двор — был навес. Ирмэ — рывком — раз! добрался до навеса, стал, перевел дух. И не каплет! Сесть бы — и совсем ладно! В темноте Ирмэ нащупал широкую деревянную скамью. Повыше — другая. Третья. Четвертая. «Лестница!» — понял он и повеселел. Наверху, стало быть, сеновал или склад. Ловко!
Он торопливо взбежал по лестнице и сразу же у входа споткнулся, чуть не упал. Потрогал ногой — мягкое. Рогожи, что ли? Ну, ладно. Рогожи так рогожи. Лишь бы поспать.
Ирмэ лег, растянулся. Вот благодать-то! Потом достал сверток, развернул его, положил рядом — сушиться. Потом, по привычке, повернулся на бок, потом уснул.
На дворе шумела гроза. Хлестал дождь. Сверкала молния. Гром гремел. А Ирмэ спал. Ирмэ спал — и храпел под стать усатому: «хрр-фрр».
Сколько он спал — неизвестно, может быть — час, может быть — два. И вдруг проснулся. Проснулся и сел. Он увидел свет на полу. Сначала Ирмэ ничего понять не мог: где он? Что за свет? Откуда? Потом пригляделся и понял: свет падает из круглого какого-то окошка, а таких окошек тут не меньше десяти. На дворе стихло — ни дождя ни грома. В круглое окошко глядится луна.
Ирмэ зевнул. Поспать еще? Или двинуться в Горы, к тетке? Луч света медленно полез по полу, от окна к двери. И вдруг Ирмэ увидел тяжелый крюк, ввинченный в пол.
«Это зачем?» подумал он.
«А чтоб п-повеситься».
Верно. Он уже раз спрашивал «Это зачем?» И Алтер ответил: «А чтоб п-повеситься». А Хаче сказал: «Богатые — они так и вешаются, вниз головой». Давно дело-то было. Они сидели тогда на складе у Моньки.
Ирмэ вскочил. Вот куда попал! К Моньке! Дела!
Он подошел к окну. Гроза прошла. Небо прояснилось. На небе стояла луна — белый круг с темными очертаниями мертвых морей и гор. Двор Рашалла, как когда-то, показался Ирмэ целым городом — и улицы, и площади, и переулки, и тупики. Прямо от ворот к амбару шла широкая дорога. От дороги к навесам, к сараям убегали боковые тропинки.
«Дела! — подумал Ирмэ. — От Моньки бегу — и у Моньки сижу. Индюку-то, пожалуй, и не снится, что я у него на складе. Узнал бы — ух, дело бы было. Однако, рыжий, смотаться отсюда надо. Место-то больно неподходящее. Который это час?»
В окошке Ирмэ виден был край неба и на небе — луна. Не понять — зорится, нет. И петухи не поют.
«Ладно, — решил Ирмэ, — покурю и пойду».
Он растянулся на рогожах. Закурил. Хоть последние-то пять минут попановать. Ведь дорога-то до Гор немалая.
«Так-то, — думал он, попыхивая цыгаркой. — Значит, вот они дела какие, индюк. Ты, значит, спишь и во сне видишь, как бы это меня сцапать. А я, значит, тут же, под боком, лежу, покуриваю. Табачок-то, конечно, не того, не «Стамбул 1-й сорт». Но ничего, курить можно. Да. А много бы дал, чтоб сцапать? Красненькую бы, небось, не пожалел. А то и четвертную, а? У, собака!»
Ирмэ сжал кулаки, приподнялся, будто рядом стоял Моня. Но Мони не было. Были пустые склады, рогожи, веревки и лунный свет на полу.
Ирмэ опять лег.
— Ладно, рыжий! — проворчал он. — Ничего!
Было тихо. Очень тихо. Где-то близко промычала корова. Ей, верно, приснилось, что утро. Но, выглянув из хлева, она увидела, что час еще ранний — одна луна по небу ходит, а люди и звери спят. Она вернулась в хлев, легла и уснула. Больше ее не слышно было.
