— Ну, как там? — спросил Ирмэ. — Что делается?
— Это на позиции-то? — сказал беженец. — Гибель, что делается. Бьют наших. В приказах пишут: «Удачная атака. Отбили деревню Комары». А врут. Всё врут. Бегут наши. А немец по ним шрапнелью. Кроет и кроет. Беда!
— Как думаешь, — сказал Ирмэ, — дойдет немец до Рядов?
Беженец не понял.
— Какие такие ряды?
— Не ряды — Ряды, — сказал Ирмэ. — Местечко это.
Беженец сощурил левый глаз, будто примерился.
— Дойдет, — уверенно проговорил он. — Через два месяца и будет. Жди, брат, гостей. Фургоны запасай, деготь купи на дорогу, а те колеса скрипеть будут. Я вот мало захватил дегтю — и всю дорогу ругаюсь. Купить-то дорого, кусается. Дерут лавочники, дьяволы. Не посмотрят, что беженец, а все «руп» да «руп». Да где я рубли-то эти возьму? Чеканю я их, что ли?
— Это правда, — сказал Ирмэ, — наживаются ныне лавочники.
— Нет, ты мне скажи; — разошелся беженец, — можно так, или не можно? Я сам лавку держал, дегтем торговал, знаю: запасы у них старые. Врут они, что сами дорого платили, брешут. Я, как торговал, тоже так: «рад бы уступить, да вот в убыток, сам дорого платил». А прошлогоднего запасу полон двор, девать некуда. «Сам дорого платил». Брешут, дьяволы. А с покупателя дерут три шкуры.
— Известное дело, — сказал Ирмэ. — Грабители.
— Грабители и есть! — крикнул беженец. — По мне, таких бы стрелять из пулемету. Под гребенку. Мародеры. Знай себе целкаши считать. А что народ страдает — ему и горя нет. У, дармоеды!
Что-то случилось. Люди вдруг захлопотали, засуетились. Мужчины куда-то побежали к мосту. Потом вернулись и издали еще кричали женам, чтоб раскидывали костры, тушили их.
— Это чего же? — завизжали женщины в ответ.
— Приказал… пристав.
Вот оно что. Пристав!
«Уйти надо», подумал Ирмэ.
И вдруг услыхал голос, знакомый голос: «А-а, здорово!» К фургону подходил Степа — папаха заломлена, через плечо гармонь, на груди Георгий. По походке Ирмэ понял, что Степа пьян и весьма, на высоком градусе.
— Здорово, — цедил он, глядя на Ирмэ в упор. — Здорово, друг. — Замахнулся, размахнулся и — трах — всю руку разодрал о передок фургона.
Ирмэ успел прошмыгнуть под фургон.
— Вылазь! — крикнул Степа и стукнул сапогом по колесу. — Вылазь, говорю.
— Тише ты, — сказал беженец, — колесо поломаешь.
— Я те, бродяга, башку поломаю! — крикнул Стена.
Беженец встал. Это был крепкий дядя, дуболом.
— Ну-ка, — сказал он. — Ломай!
— Чего вылупился? — сказал Степа. — Думаешь — спугался?
— Ну-ну, — сказал беженец, — ломай!
— И поломаю.
— Чего бахвалишься? — спокойно сказал беженец. — Валяй!
Что тут дальше было — Ирмэ не знал, не видел. Он под шумок тихонько вылез из-под фургона, тихонько — руки в карманах, не торопится человек, гуляет — прошел мимо пристава к мосту, завернул по спеша в первый переулок и — юрк в ближайший дом. В синагогу.
Глава девятая
Веселый брадобрей
В узких, высоко прорубленных окнах синагоги видно было небо, охваченное закатом, тяжелое красное небо. Такое небо предвещало грозу. А в синагоге было темно, пусто. Густые сумерки обложили стены, пол, амвон, длинные деревянные столы у печки. Два-три человека — в сумраке их не отличить было от серых стен, — медленно раскачиваясь, молились. Отдельных слов не различить было, только бормотание, однообразное и грустное, навевающее дремоту, как жужжание пчелы в летний день, шло откуда-то из углов. Иногда кто-нибудь вздохнет негромко: «Охо-хо, господи!» И опять — сонный гул, тишина, покой.
«Вот и ладно, — подумал Ирмэ, — покуда народ не собрался, посижу, отдохну. Переждать надо».
Он прошел в «штибел» — маленькую низкую комнату при синагоге, с одним оконцем, с широкой печкой-лежанкой. Тут пахло воском, сухой плесенью, клопами и было так темно, что Ирмэ долго шарил вокруг, пока нащупал скамью. Он сел.
«Что ж, — подумал он, — покурим?»
И, зевая, потягиваясь, полез в карман за кисетом. Достал табак, спячки. И вдруг вскочил — в комнате был еще кто-то. Как он раньше-то не заметил? На лежанке сидел человек. Сидел и смеялся почти беззвучным, нутряным смехом.
Ирмэ оробел. Это еще что? И смеется. Один — и смеется. Сумасшедший, что ли? Ирмэ чиркнул спичкой, осветил на миг всю комнату. Так и есть. На лежанке, свесив босые ноги, сидел Исроэл, божедур, большой, грузный волосатый человек. Сидел и смеялся. Он весь дрожал от тихого смеха. Ирмэ никогда таким его не видел.
— Исроэл, — сказал он, — что ты?
Ирмэ сказал так, впустую, он знал, что Исроэл не ответит, — он никогда не отвечал, — и чуть не грохнулся, когда, в первый раз в жизни, услыхал голос Исроэла, низкий, захлебывающийся голос.
— Ка-по-лом, — сказал Исроэл.
— Что?.
— Ка-по-лом, — повторил Исроэл и фыркнул.
— Что — каполом?
— Это дом, — сказал Исроэл.
— Какой дом?
— Этот.
Что за чушь? Ирмэ зажег спичку. Исроэл показывал на грудь. На голой волосатой его груди сидел таракан и сердито шевелил усами.
— Это — таракан, — сказал Ирмэ. — Стряхни его.
Исроэл посмотрел на Ирмэ и притих.
— Стряхни ты его.
Исроэл не двинулся, глаза его застыли, лицо окаменело. Ирмэ порылся в карманах — дать бы ему что. На дне кармана он нашел кусочек сахару.
— На.
Исроэл сахара не взял. И не шелохнулся. Заснул он, что ли?
«Ну его! — подумал Ирмэ. — С ним и сам-то свихнешься». И пошел в синагогу.
Огня еще не зажигали, но народу стало больше. За длинным столом сидело человек десять. Говорили о том, о сем. Поговорили о погоде. Поговорили о войне.
— В Германии, понимаете ль, — говорил лавочник Шолом, — изобрели такую штуку, через которую, понимаете ли, за тысячу верст видно. Сидит себе немецкий царь у себя на дому, а видит, понимаете ли, что у нашего-то делается…
— Это-то чихать, — перебил Шолома коренастый дядя, по имени Юде, по прозвищу Кот, — это-то чихать. Пусть себе глядит на нашего, не велика цаца, не жалко. А вот коли он подсмотрит, что в штабе-то делается…
— Подумаешь! — сказал веснущатый парень, по имени Генех. — Много там подсмотришь. Сидят себе три генерала, чай кушают, а денщик докладывает… Так и так, ваше высокоблагородие, немцы Гродно отхватили. «Ай-ай, бесстыдники! — говорят генералы. — И где у них совесть?»
— Так что сидит, понимаете ли, немецкий, — продолжал Шолом, — и видит, понимаете ль…
— «Понимаете ль, понимаете ль…» — проворчал Юде-Кот. — Ты мне лучше скажи-ка, у кого тут есть покурить.
— Вот тебе, понимаете ль, папироса, и уймись ты, — сказал Шолом.
— Это можно, — охотно согласился Юде-Кот. — Пока курю, я — ни гу-гу.
Помолчали.
— Будто дождик собрался, — сказал Генех и зевнул.
Небо потухло. Надвигалась гроза. Было душно как в бане и темно. В окне мелькнула тень крыла — птица возвращалась домой к птенцам.
— Промокнут же они там, беженцы, — сказал Юде-Кот. — Фургоны-то дырявые.
— Эх-хе, — вздохнул какой-то старик, — как бы и нам, братцы, не пришлось бы так помокнуть.
— Что ж, — лениво сказал Генех. — Статься может.
Зажгли огонь. Осветились высокие закоптелые стены синагоги, огромные фолианты на столе, амвон и кивот. Народу стало больше. Пришел шапочник Симхе. Он увидел Ирмэ и обрадовался.
— Помолиться зашел, Ирмэ?
— Да, — сказал Ирмэ, — вроде как так.
— Ну-ну, — Симхе был доволен. — Куда это ты утром понесся, — сказал он. — Я думал — бешеный, прости, господи.
— На работу надо было, — проворчал Ирмэ.
— Ой, — сказал Юде-Кот, — не то. Совсем не то.
— А что?
— Сказать? — Юде подмигнул.
— Скажите.
— А то, — важно начат Юде-Кот, — что рыжий… гм… увидал, как к ним в дом… сказать?
— Скажите! — крикнул Ирма. «Пронюхал, Кот», испугался он.
— Понесли…
— Ну?
— Каравай ситного, — выпалил Юде-Кот и заржал.
«Чорта он знает», подумал Ирмэ и усмехнулся.
— Сколько вам, Юде, лет? — сказал он.
— Мне?
— Вам.
— Сорок было три года назад, — сказал Юде-Кот. — А что?
— А то, — сказал Ирмэ, — что в ваши годы, Юде, я буду вас умней.
Вокруг захохотали.
— Прищемили хвост Юде? — сказал Генех.
— Ой, братцы! — крикнул какой-то мальчишка. — Крысы котов учат.
Юде-Кот чесал затылок, пыхтел, потел — думал.
— Хоть ты, рыжий, и… — начал он и замолчал.
К столу протиснулся Зелик, отец Симона, местечковый брадобрей и балагур.
— Что «ты», что «я», — быстро залопотал он, — одна статья. Один немного помоложе, другой немного постарше — да оба скота, как сказал покойник Раше.[12] Конечно, и скоты бывают разные: бывают здоровые, бывают заразные…
— Ах, та, сорока, — засмеялся шапочник Симхе.
