Я несколько раз прошелся от здания цирка до Дерибасовской улицы и назад и все искал потерянные деньги.
Над городом плыли перламутровые облака. Вечерело. В небе исчезли птицы, а я все шагал и шагал, пока не приблизился час открытия цирка. Тогда я принял решение — идти на таран. Но билетер с генеральскими бакенбардами встал крепостью на моем пути.
Загремел оркестр. Из глубины цирка донеслось ржание лошадей. Я живо представил себе арену, залитую ярким светом, услышал глухие голоса зрителей и увидел наездниц в балетных тапочках. Они как пестрые бабочки порхали с лошади на лошадь…
Я долго стоял на улице, жалкий и одинокий. Потом забрел в какой-то темный переулок и опустился на ступени овощной лавки.
В небе зажглись зеленые звезды: такие глаза, наверное, у женщины-гидры… Медленно пронеслось облако, похожее на летающего слона. Но вокруг, ни в небе, ни на земле, ничего не напоминало говорящего крокодила… Веки мои сомкнулись. И тут мне приснилось, будто я сам превратился в говорящего крокодила. Я сидел посреди арены, разевал клыкастую пасть и говорил «папа-мама», а слезы, совсем не крокодильи, лились из моих крокодильих глаз…
Проснувшись, я поспешил к цирку. Там, возле афишной тумбы, меня ждали друзья. Я сделал вид, что вышел из цирка вместе с толпой. Алешка и Санька бросились ко мне с распростертыми объятиями.
— Рассказывай! — сразу потребовали они.
— Я…
— Не якай, рассказывай про слона!
Я собрался было во всем им признаться, но, увидев их взволнованные лица, сказал:
— Слон ходил по проволоке под куполом цирка…
— Слон? Под куполом? На проволоке?
— Ух ты, так и ходил?
— Так и ходил… А проволока была, как ледокольный трос… — добавил я и, пораженный чудовищностью собственной выдумки, почувствовал, как по моему телу пошел холодок страха.
Но друзья, чьи простые мальчишеские души истосковались по цирковой арене, поверили мне.
— Вот так слонище! — воскликнул Санька и зажмурился от удовольствия.
Алешка сузил глаза и стал похож на китайца.
— Говори, говори, ничего не пропускай! — строго сказал он. — Что играл оркестр?
— Оркестр играл «Бежал бродяга с Сахалина»…
— А какого цвета слон?
— Слон белый…
— А как же он летал?
— На дирижабле, вокруг галерки.
— Ну и славный же слоник!
— Давай, Сашка, не останавливайся.
Нет, я и не думал останавливаться. Теперь я уже сам верил в слона, летающего на дирижабле…
Вторая глава моего рассказа была посвящена говорящему крокодилу. Он отвечал, сколько ему лет и где он родился, после чего укротитель развел в его пасти костер и приготовил на огне шашлык из баранины.
Друзья слушали меня затаив дыхание. Алешка даже пустил слюну, как какой-нибудь шестилетний мальчишка.
А я все рассказывал и рассказывал, и чем больше я говорил, тем лучистей, тем взволнованней становились лица моих друзей. Они старались не пропустить ни одного моего слова. Может быть, тогда и открылась во мне страсть к сочинительству, погубившая в дальнейшем мою карьеру моряка… Но об этом в другой раз.
Между тем Алешка все требовал, чтобы я продолжал рассказывать о слоне.
— Или о слоне все? — спросил он, беспокоясь.
— Нет, не все… Синий слон вышел в буржуйском цилиндре, с тросточкой…
— Он же белый, — вспомнил Алешка.
— Говорят, синий! В антракте за кулисами перекрасили, — поспешил я исправить промах. — Плевое дело!
— А что же, может быть. Взяли и перекрасили, — с авторитетным видом поддержал меня Санька.
Алешка успокоился и нетерпеливо дернул плечом:
— Давай дальше про слона!
— Слон танцевал лезгинку, а на голове у него сидела женщина-гидра…
— А как же она усидела? Она же, гидра, с хвостом, вроде пеламиды, скользкая…
— Усидела! — сердито ответил я Алешке. — Ее приклеили…
— Как приклеили?
— Специальным цирковым клеем…
— А что, может быть, — снова выручил меня Санька.
— Гидра пела, — добавил я.
— Что пела?
Улица, улица,
Пан Деникин журится,
Что иркутское Чека
Разменяло Колчака…
То, что женщина-гидра спела, как журится пан Деникин, всем понравилось. Санька сказал:
— Молодец гидра!
Я остановился, чтобы передохнуть, но друзья не могли ждать. Алешка вновь заторопил меня. Я взглянул на зеленую, самую далекую звезду и начал третью главу.
— Морские львы, — сказал я, — плыли на серебряной льдине и играли на флейте. Над ними светилось северное сияние. Потом их кормили.
— Чем кормили?
Я с ненавистью покосился на Алешку, задавшему мне этот глупый вопрос. Чем кормили?
— Им принесли ведро горячего чая и сто ирисок в камышовой корзинке.
— Свистишь?
Я не поверил своим ушам. Это сказал Санька, который до сих пор так верил каждому моему слову.
— Я? Я свищу?! — переспросил я, заикаясь.
И Санька подтвердил:
— Да, свистишь, морские львы не могут пить чай с ирисками!
— Люди могут, а морские львы не могут? Подумаешь, цацы какие! — И я возмущенно ударил себя кулаком в грудь.
Алешка тяжело вздохнул и произнес с жалостью:
— Видать, все приснилось тебе на галерке… Потому что голодный.
Эти слова были как спасательный круг. Ухватись я за них, все бы закончилось благополучно. Но я гордо возразил.
— Ничего мне не приснилось!
Друзья больше не просили меня продолжать рассказ о цирке. Я не знаю, что с ними произошло. Объяви им, что морским львам принесли в ведре расплавленный свинец, они бы нисколько не удивились. Казалось, в них сразу, как в осеннем долгом дожде, погасли цвета цирковой арены, волнующие, яркие, золотисто-мерцающие и таинственные.
Алешка закрыл один глаз, к другому приставил кулак и принялся глядеть на меня так, словно его кулак был подзорной трубой, а я находился далеко-далеко, в туманной дали.
— Ну, что ты нам еще скажешь? — сурово обратился ко мне Санька.
Но что я мог им еще сказать? Тогда Санька с горькой усмешкой проговорил:
— Будь я на твоем месте, никогда бы не проспал… Ни за что на свете!
— Не говори, — остановил его Алешка. — Бывает такое с голодухи. Сон на тебя навалится как зверь… — Алешка во второй раз взглянул на меня с жалостью.
Друзья словно забыли обо мне. Они шли, молчали, о чем-то думали и глядели на звезды.
Я плелся позади, и вид у меня был неважный. Мне вспомнился парень в солдатском картузе, сунувший мне в карман ириски, о которых я совсем было позабыл в этот печальный день. Я забежал вперед и на всю улицу заорал:
— Верно, морским львам ириски не понравились! Они стали их швырять в публику. Я даже две поймал!
Лихо присвистнув, я вытащил из кармана два черных липких квадратика. Я торжествовал.
По Алешка, взглянув на ириски, побледнел. Даже при свете звезд было видно, как его скуластое лицо покрылось бледностью.
— Ириски, — по-змеиному зашипел он, — сожрал на целых сто тысяч! Все, все нам наврал о цирке!
В моем левом ухе зазвенело. Зазвенело и в правом. Передо мной в каком-то бешеном танце закружились летающие слоны, говорящие крокодилы и морские львы, играющие на флейте.
Меня били под фонарем, у ворот нашего общежития. Пожалуй, били бы долго. Но неожиданно возле нас раздался звук кастаньет, и кулаки моих суровых судей остановились. К нам подходил Кока и выстукивал на сапожных щетках ритм марша из оперы «Аида». Исполнив свой номер с подлинным мастерством, он сказал:
— Деретесь? Ай, ай!
С этими словами он вытащил из-за пазухи сто тысяч рублей. Он подобрал их возле своего ящика на Греческой площади.
Кока, смуглый и сухой, как ржаной сухарь, показался мне чуть ли не самим богом, слетевшим на землю.
— Ну, видите, как я жрал ириски? — спросил я, всхлипывая и ликуя.
— Ну, видим, — признались мои друзья и виновато поглядели на мои синяки под глазами. Синяки — дружба. Они же — мой первый гонорар…
Вот и все. Правда, надо еще сказать, что девушка в красной косынке сдержала свое слово. Спустя несколько дней мы ушли в наше первое плавание на «Ласточке» по Крымско-Кавказской линии. О женщине-гидре, слоне и крокодиле мы больше не вспоминали. Что же касается морских львов, то они весь рейс, чуть ли не до самого Батуми, являлись ко мне во сне и будили игрой на флейте…
Так его прозвали из-за тяжелых солдатских ботинок ярко-рыжего, почти красного цвета, с шипами на подошвах и стальными подковками на каблуках. Когда он бежал, ботинки гремели, как копыта портового битюга. Они даже искрили на мостовой. Но маленький продавец газет не чувствовал их тяжести. К Старому рынку — месту своей коммерческой деятельности — он вылетал из типографских ворот стрелой.
— Есть утренние газеты! «Молодая гвардия»! «Одесские известия»! Эй, навались, у кого деньги завелись! — все утро до самого полдня звенел на базаре его звонкий, певучий голос.
