не было — среди кленков, тоже высохшие, кустики маргариток. Почему же погиб ее сад? Саулюс потянул один из ростков — маленький клен легко вылез из земли. Корешок его был черным и сухим. Погиб, как погиб и весь садочек. Слишком много раз пересаживала.
Саулюсу вдруг стало жаль мертвого садочка. Самого красивого. Ведь были они такими живыми, крепкими, эти кленочки. Такими зелеными…
А дождь стучал все сильнее. Подняв воротник курточки, Саулюс заспешил домой. Только в подъезде перевел дух, обтер ладонями волосы и мокрые щеки.
«Блям-блям-блям-блям» — услышал он знакомые звуки.
Перезвон дождевых капель. Саулюс прислушался. О чем поют они? О весне, о цветущих лугах, о сугробах облаков в синем небе?..
«Нет, сейчас у них другая, совсем незнакомая песенка…»
И это было правдой. Капли горевали о садочке, о самом красивом саде, который вырастает не только с помощью дождя и солнышка, но и потому, что берегут его дружба, желание порадовать всех окружающих, растят любящие руки, помогающие друг другу…
— Дядя, а скоро наш поезд? — торопясь к переезду, кричит Антанукас.
— Скоро, скоро. Глянь-ка вон туда, за осинник — уж не паровозный ли дымок там появился? Видишь? У тебя ведь глаза молодые, зоркие, — поглаживая вихрастую голову малыша, говорит дядя Йеронимас.
Живет Антанас совсем рядом с переездом. Он еще не ходит в школу и поэтому ежедневно в одно и то же время торопится к дяде Йеронимасу — путевому обходчику, чтобы вместе с ним «принять» скорый поезд. Летом отправляется встречать его босиком, в выгоревшей на солнце рубахе, зимой — в больших валенках и нахлобученной на лоб лохматой заячьей ушанке. И никакой ветер, никакая вьюга не могут ему помешать. Если он вдруг не выходил к скорому, то дядя Йеронимас знал: или заболел мальчуган, или еще что-то непредвиденное случилось. Поэтому, как только оканчивалась его смена, Йеронимас обязательно заглядывал в соседний дом.
— Что с тобой, Антанукас? — спрашивал он, снимая форменную железнодорожную фуражку и укладывая ее на край стола. — Ждал, ждал сегодня помощника, да так и не дождался…
— Ноги вчера промочил твой помощник, — объясняет мать. — Кашляет. Рвался встречать, да я не пустила.
Антанукасу обидно. Сердится на маму за то, что не пустила, но появление дяди Йеронимаса незаметно улучшает его настроение.
— Завтра приду. Обязательно, — обещает он. И тут же спрашивает: — А много сегодня пассажиров ехало?
— Много, очень много! — отвечает дядя Йеронимас. — Даже дополнительный вагон прицепили.
— Не трудно одному-то принимать? — немного смущаясь, спрашивает мальчик.
— Еще спрашиваешь! Конечно, не легко. Привык я вместе с тобой, а тут одному пришлось.
Антанас и верит, и не верит дяде. Все кругом говорят, что он еще маленький, ничего не умеет, что ему еще два года до школы, а вот дядя Йеронимас нуждается в его помощи.
Проводив скорый, они обычно усаживаются на скамеечку возле будки путевого обходчика и беседуют.
— И куда это люди едут? Все едут и едут…
— А что было бы, если бы паровоз вдруг отцепился от состава?
— Почему это машинист, когда к переезду подъезжает, всегда из окошка выглядывает?
Дядя Йеронимас, попыхивая сигаретой, не спеша рассказывает помощнику, сколько дел у взрослых, как сцепляются между собой вагоны, объясняет, что желтый флажок у него в руке — знак машинисту: путь в порядке, можно спокойно ехать дальше — вот машинист и смотрит.
— А у меня нет флажка, — озабоченно сказал как-то раз Антанукас. — Стою рядом, а руки у меня пустые. Никто и не знает, что я помощник.
Дядя Йеронимас расправил ладонью усы и внимательно посмотрел на малыша.
— Конечно, по уставу не положено. А знаешь, неплохо было бы, если бы ты держал в руке… ромашки! У них сердечко желтенькое! Глянет машинист, увидит желтый цвет, ему и спокойно — все, значит, в порядке.
Ромашек у них видимо-невидимо. Вся полоса вдоль насыпи заросла ими, и в кюветах, и за кустами — полно ромашек. Рви сколько угодно, сто поездов в день можно встретить. И теперь, серьезно сдвинув брови, Антанас ежедневно выходил к скорому, поднимая в руке букет ромашек. Как-то ему даже сам машинист помахал и улыбнулся.
В окнах вагонов мелькают лица — мужские, женские, детские — и все они кажутся теперь Антанасу приветливее, веселее: ведь поезд может уверенно катиться вперед — путь в порядке! И когда от дальнего ельника, за которым скрывается последний вагон, долетает до переезда звук веселого паровозного гудка, а перестук колес утихает, мальчику становится спокойно и хорошо.
Лето дошло до середины.
В саду уже наливалась грушовка, поспевала малина. И первые сыроежки вылезли в ельнике. Все больше и больше летних радостей сулил каждый день. Но, как всегда, Антанукас спешил в полдень к будке обходчика, зажав в руке букет ромашек. Одно только беспокоило мальчика — все чаще и чаще стал поговаривать дядя Йеронимас об уходе на пенсию.
Кто придет на его место? Потребуется ли тому, новому обходчику помощь Антанаса?
В тот день, проводив скорый, они по обыкновению присели возле будки. Дядя Йеронимас был не так разговорчив, как обычно. Вздыхал, покуривал. Наконец сказал:
— Так, значит… Кончилась моя смена, Антанукас. Навсегда кончилась. Старость. Ничего не поделаешь. Завтра вместо меня другой заступает. Знаешь Пятраса Андрюлиса?
Антанас молча опустил голову. Пятраса он знал — молодой, крепкий. Но дядю Йеронимаса ему было очень жалко. И еще — нужна ли будет этому Пятрасу его, Антанаса, помощь?
— А ты приходи, все равно приходи встречать, — будто угадав его печальные мысли, ободрил дядя Йеронимас. — Не Пятрасу, так машинисту поможешь, да и всем пассажирам…
На следующий день Антанас с тревогой подходил к переезду. Подбадривал себя, храбрился, даже придумал, что скажет Пятрасу Андрюлису: так, мол, и так, помогать пришел… И дядя Йеронимас велел…
Но ни у насыпи, ни в дверях будки нового обходчика не было.
«Где же он? — заволновался Антанас. — Ведь сейчас поезд… А если его совсем нет? Может, мне одному придется?..»
За невысокими елочками, посаженными вдоль насыпи, слышалось вжиканье косы. Обрадовавшись, мальчик перебрался через кювет, пролез сквозь густые елочки — хотел поздороваться с косцом, но не успел и рта раскрыть, слова так и застряли в горле: Андрюлис скосил всю траву — и за кюветом, и по ту сторону елок. В только что сваленных прокосах желтели поникшие головки ромашек. Все до единой были скошены.
Послышался гудок приближающегося поезда. Идет скорый. Новый обходчик воткнул косовище в землю, неторопливо вытащил из-за голенища свернутый в трубочку желтый флажок и, не глядя на Антанаса, зашагал
