Потом медведь поднял с пола нещеры камешек и велел Лире поискать такие же камни.
Он сказал, что эти камни, будучи нагретыми, источают газ, который окутывает клинок и не допускает к нему воздух, ведь горячий металл, соприкасаясь с воздухом, поглощает часть его, а это металл ослабляет.
Лира стала искать и с помощью Пантелеймона, ставшего совой, скоро набрала в каждую руку больше дюжины камней. Йорек сказал ей, куда их положить и как, и показал как точно их обмахивать густой веткой, чтобы газ равномерно распределялся по осколкам.
Уилла Йорек назначил поддерживать огонь и несколько минут объяснял ему, что нужно делать. От точного расположения огня зависело многое, а Йорек не сможет остановиться и поправлять ветки; Уилл должен понять это и сделать всё как надо.
К тому же, Уилл не должен рассчитывать на то, что нож после починки будет выглядеть точно как раньше. Он станет короче, потому что каждая часть лезвия немного перекроет соседнюю, чтобы их можно было сплавить, а поверхность, несмотря на каменный газ, немного окислится, так что игра цвета будет где-то утрачена. И ручка обязательно обгорит. Но лезвие останется таким же острым, и нож будет действовать.
И Уилл смотрел, как над смолистыми ветками ревёт пламя, со слезящимися глазами и обожжёнными руками прилаживал на место ветку за веткой, пока жар не сосредоточился там, где хотел Йорек.
А Йорек тем временем заточил и обтесал самый большой камень, забраковав несколько других перед тем, как найти подходящий по весу. Сильными ударами он выровнял его, придав нужную форму, и до шпионов донёсся кордитовый запах битого камня вперемешку с дымом. Даже Пантелеймон старался помочь: превратившись в ворону, он махал крыльями, чтобы огонь разгорался сильнее.
Когда форма будущего молота наконец удовлетворила Йорека, он положил первые два кусочка скрытного ножа в самое сердце яростно ревевшего пламени и велел Лире гнать над ними каменный газ. Медведь смотрел на огонь, на его длинной белой морде плясали багровые отблески, и Уилл увидел, что поверхность металла покраснела, потом пожелтела, а потом побелела.
Йорек пристально смотрел на кусочки лезвия, держа лапу наготове, чтобы выхватить их из огня. Через несколько мгновений металл опять изменился, его поверхность заблестела и засияла, от неё брызнули искры, как от фейерверка.
И тогда Йорек ожил. Его правая лапа метнулась в огонь и схватила сначала один кусок металла, а потом другой; держа их своими большими когтями, Йорек положил их на железную плиту, которая когда-то была спинной частью его кирасы. Уилл почувствовал запах палёных когтей, но Йорек, не обращая на это внимания, удивительно быстро наложил кусочки друг на друга, высоко занёс левую лапу и ударил по ним каменным молотом.
Острие ножа подпрыгнуло на камне от сильного удара. Уилл подумал о том, что вся его оставшаяся жизнь зависит от этого крошечного металлического треугольничка, от острия, которое находит бреши в атомах, каждым своим трепещущим нервом ощущая каждый всполох пламени и отрыв каждого атома в металле от кристаллической решётки. До этого он считал, что такое лезвие можно выковать только в полномасштабной печи, лучшими инструментами и оборудованием. Но теперь он увидел, что это и есть лучшие инструменты и что мастерство Йорека создало самую лучшую печь.
Йорек проревел ему сквозь лязг металла:
— Удерживай его мысленно! Ты тоже должен его выковывать! Это не только моя, но и твоя задача!
Уилл почувствовал, как всё его существо содрогается от ударов каменного молота в кулаке медведя. Второй кусок лезвия тоже накалялся в огне, и Лира своей веткой овевала оба горячим газом, защищая их от разъедающего железо воздуха. Уилл чувствовал всё это и чувствовал, как атомы металла соединяются в решётку, создавая новые кристаллы, всё укрепляя и укрепляя невидимые связи по мере того, как завершалось соединение.
— Лезвие! — проревел Йорек. — Держи край ровно!
Он имел в виду «удерживай разумом», и Уилл немедленно выполнил указание, ощущая легчайшее расслабление, когда края сошлись идеально. Одно соединение было сделано, и Йорек принялся за другой кусок.
— Новый камень, — крикнул он Лире. Она столкнула с огня первый камень и положила на его место следующий.
Уилл проверил горючее и сломал пополам одну ветку, чтобы лучше направить огонь, а Йорек снова заработал молотом. Уилл почувствовал, что его задача стала на порядок сложнее: ему нужно было точно приложить новый кусок лезвия к двум предыдущим и удерживать их. Он понял, что только сделав это аккуратно, сможет помочь Йореку починить нож.
И работа продолжалась. Он не представлял себе, сколько времени прошло. У Лиры заболели руки, заслезились глаза, каждую косточку в её теле ломило от усталости, она обожгла руки, но продолжала класть камни, как указывал Йорек, а усталый Пантелеймон был снова и снова готов раздувать крыльями огонь.
К тому моменту, как осталось одно соединение, в голове у Уилла звенело и он так устал от умственных усилий, что едва мог положить в огонь новую ветку. Ему нужно было понять каждое соединение, или нож снова рассыпался бы. И когда дело дошло до самого сложного, последнего соединения почти готового лезвия с маленьким кусочком на рукоятке, ему надо было удержать его в сознании вместе с другими, иначе нож просто распался бы, как будто Йорек ничего и не делал.
Медведь тоже это понимал и подождал перед тем как нагревать последний кусочек.
Он посмотрел на Уилла, и тот не увидел в его глазах ничего, никакого выражения, одну бездонную блестящую черноту. Но он понял: это работа, тяжёлая работа, и они были к ней готовы.
И этого ему хватило: он повернулся к костру, направил своё воображение на обломок рукоятки и собрался с силами для последнего, самого тяжёлого усилия.
Он, Йорек и Лира вместе выковали нож, и он не знал, сколько времени заняло последнее соединение. Но когда Йорек ударил молотом в последний раз и Уилл ощутил последнее легчайшее успокоение атомов, соединившихся на изломе, он в изнеможении опустился на пол пещеры. Рядом без сил села Лира со стеклянными покрасневшими глазами, в волосах её были сажа и дым. Сам Йорек стоял в оцепенении, его молочно-белая шкура тут и там была в тёмных подпалинах.
Тиалис и Салмакия по очереди спали, один из них всегда стоял на страже. Теперь она бодрствовала, а он спал, но как только лезвие остыло, из красного стало серым, а потом серебряным и Уилл протянул руку к ножу, она разбудила своего товарища, тронув его за плечо. Он тут же проснулся.
Но Уилл не стал трогать нож: он подержал руку рядом с ним и почувствовал, что жар ещё слишком велик. Шпионы на своём уступе успокоились, а Йорек сказал Уиллу:
— Пойдём выйдем.
И сказал Лире:
— Оставайся здесь и не трогай нож.
Лира села рядом с наковальней, на которой остывал нож, и Йорек сказал ей поддерживать огонь и не давать ему погаснуть: оставалось последнее действие.
Уилл вышел за большим медведем на тёмный склон горы. После адской жары в пещере его мгновенно охватил жестокий холод.
— Этот нож не надо было делать, — пройдя немного, сказал Йорек. — Может, и мне не стоило его чинить. Я обеспокоен, а я раньше никогда не беспокоился, никогда не сомневался. Теперь я полон сомнений. Сомнение — для людей, а не медведей.
Если я становлюсь человеком, что-то не так, что-то плохо. И я сделал ещё хуже.
— Но когда первый медведь сделал первую броню, разве это не было так же плохо?
Йорек молчал. Они шли дальше, пока не поравнялись с большим сугробом, и Йорек лёг в него и стал кататься туда-сюда, поднимая в темноту снежную пыль. Он как будто сам был из снега, был олицетворением всего снега на свете.
Закончив, он перекатился на брюхо, поднялся и энергично встряхнулся; потом, увидев, что Уилл всё ещё ждёт ответа на свой вопрос, он сказал:
— Да, может, и так. Но до этого медведя в броне других не было. Об этом мы ничего не знаем. Тогда и родился обычай. Мы знаем наши обычаи, и они прочны и крепки, и мы следуем им, не меняя их. Медведь так же слаб без обычая, как его плоть беззащитна без брони.
— Но, кажется, починив этот нож, я отступил от медвежьей природы. Кажется, я сделал такую же глупость, как Йофар Ракнисон. Время покажет. Но я неуверен и в сомнениях. А теперь ты должен сказать мне, почему сломался нож.
Уилл обеими руками потёр болевшую голову.
— Эта женщина посмотрела на меня, и мне показалось, что у неё лицо моей матери, — сказал он, искренне пытаясь вспомнить происшедшее. — И нож наткнулся на что-то, чего не смог разрезать, мой разум толкал его вперёд и одновременно дёргал назад, и он поломался. Так я думаю. Уверен, эта женщина знала, что делает. Она очень умная.
— Говоря о ноже, ты говоришь о своих матери и отце.
— Да? Да… наверное.
— Что ты собираешься с ним делать?
