И она сунула ногу туда, где была змея. Масло вошло в её кровь и помогло видеть лучше, чем раньше, и первое, что она увидела, был сраф. Это было так странно и приятно, что ей сразу же захотелось поделиться этим со своими родными. Она и её супруг взяли стручки и поняли, что знают, кто они такие, знают, что они мулефа, а не пасуны. Они дали друг другу имена. Они назвали себя мулефа. Они дали название стручковому дереву и всем тварям и растениям.
— Потому что они изменились, — сказала Мэри.
— Да. И их дети тоже, потому что, когда нападали новые стручки, они научили детей ими пользоваться. А когда дети стали достаточно взрослыми, чтобы ездить на колёсах, они тоже стали производить сраф, и он вернулся с маслом и остался с ними. И они поняли, что ради масла надо вырастить ещё стручковых деревьев, но стручки были такие твёрдые, что редко прорастали. Тогда первые мулефа поняли, что надо делать, чтобы помочь деревьям: ездить на колёсах и ломать их, и с тех пор мулефа и стручковые деревья всегда жили вместе.
Сразу Мэри поняла не более четверти всего сказанного Атал, но с помощью расспросов и догадок до неё дошёл довольно точный смысл остального; познания же её в языке мулефа постоянно умножались. Однако чем больше она узнавала, тем труднее становилось: каждая вновь понятая вещь вызывала у неё с полдюжины вопросов, и каждый из них уводил её в новом направлении.
Но все её мысли были направлены на сраф, потому что это была самая главная загадка; потому она и подумала о зеркале.
Эту идею ей подсказало сравнение срафа с искорками на воде. Отражённый свет, как отсветы на волнах, был поляризованным; возможно, и теневые частицы, когда они, как свет, выстраивались в волны, тоже могли быть поляризованы.
— Я не могу, как ты, видеть сраф, — сказала она, — но я хочу сделать из живичного лака зеркало — мне кажется, так я смогу их увидеть.
Атал эта мысль привела в восторг, они тут же выбрали сеть и пошли искать то, что было нужно Мэри. Как добрый знак, в сети оказалось три крупных рыбины.
Живичный лак мулефа получали из другого дерева, намного ниже стручкового. После варки живицы и растворения её в спирте, который делался из очищенного фруктового сока, мулефа получали вещество по консистенции напоминавшее молоко, бледно-янтарного цвета. Его использовали как лак. На деревянную или ракушечную основу накладывали до двадцати его слоёв, давая каждому окрепнуть под мокрой тряпкой. В результате получалась очень твёрдая блестящая поверхность. Обычно её доводили до матового блеска разными окислами, но иногда оставляли прозрачной — это-то и интересовало Мэри. Прозрачный янтарный лак имел такое же любопытное свойство, как и минерал, известный под названием исландский шпат. Он расщеплял лучи света надвое, и смотрящий сквозь него видел всё двоящимся.
Мэри не знала точно, что хочет сделать, а знала только, что всё поймёт, если достаточно повозится и не будет ныть и психовать. Она вспомнила, как процитировала Лире слова поэта Китса, а Лира сразу же поняла, что в таком же состоянии сознания она читала алетиометр. То же предстояло найти и Мэри.
Для начала она отыскала более-менее плоский кусок дерева, похожего на сосну, и стала тереть его поверхность куском песчаника (металла не было — не было и фуганка), сделав его, насколько удалось, плоским. Так делали мулефа, этот способ требовал времени и усердия, но действовал.
Она старательно объяснила мулефа, что хочет сделать, попросила у них разрешения взять немного живицы и сходила с Атал в лаковую рощу. Мулефа с радостью позволили ей это, но сами были слишком заняты, чтобы этим интересоваться. С помощью Атал ей удалось добыть немного тягучего липкого сока; потом она долго варила, растворяла, снова варила его, пока лак не был готов.
Для нанесения лака мулефа использовали подушечки из пушистого волокна ещё одного растения, и, следуя указаниям мастера-мулефа, Мэри снова и снова старательно красила зеркало. Изменений она поначалу почти не видела, так как слои были слишком тонкие, но не спеша давала каждому слою застыть и постепенно стала замечать, что зеркало утолщается. Она нанесла больше сорока слоёв лака и потеряла им счёт, но когда лак кончился, покрытие было толщиной не меньше пяти миллиметров.
Нанеся последний слой, Мэри стала полировать зеркало: она целый день осторожно тёрла его поверхность мелкими круговыми движениями, пока у неё не заболели руки, не загудела голова и она не выбилась из сил.
Тогда она уснула.
На следующее утро мулефа пошли работать в рощу деревьев, которые они называли узелковыми. Нужно было проверить, что саженцы растут, как их посадили, затянуть переплетения, чтобы отрастающие палки обрели нужную форму. Помощь Мэри тут была очень кстати: она могла протиснуться в более узкие отверстия, чем мулефа, а своими двумя руками она могла работать в более тесных местах.
Только когда всё было сделано и они вернулись в посёлок, Мэри смогла начать экспериментировать, а вернее сказать, играть, так как до сих пор не имела ясного понятия о том, что делает.
Сначала она попробовала использовать залакированную доску как простое зеркало, но так как ей недоставало посеребрённой задней стороны, Мэри видела в дереве только слабое раздвоенное отражение.
Тогда она решила, что на самом деле ей нужен лак без дерева, но мысль о том, чтобы сделать ещё одну пластинку, привела её в ужас; да и как сделать её плоской без основы?
Тут ей пришло в голову, что можно просто отрезать дерево и оставить один лак.
Это, конечно, тоже требовало времени, но, по крайней мере, у неё был армейский нож. И она стала с большой осторожностью отделять лак с краю, стараясь не оцарапать его. Но когда она в конце концов удалила большую часть сосны, в пластинке из твёрдого прозрачного лака остались намертво впечатанные древесные лохмотья и щепки.
А что если намочить стекло в воде, подумала она? Размягчится ли от этого лак?
Нет, ответил мастер, обучавший её, он останется твёрдым навсегда, но почему бы ей не сделать по-другому? И он принёс ей в каменной чаше жидкость, которая всего за несколько часов разъедала любое дерево. По виду и запаху она была похожа на кислоту.
Мастер сказал, что это не должно повредить лак, да и, в любом случае, вред легко исправить. Заинтригованный её планом, он помог ей осторожно нанести на дерево кислоту и рассказал, что её изготовили, растерев, растворив и очистив минерал, найденный на берегах мелких озёр, где она ещё не бывала. Постепенно дерево размягчилось и отошло, и у Мэри осталась пластинка из прозрачного жёлто-коричневого лака размером примерно со страницу книжки карманного формата.
Она отполировала заднюю сторону так же тщательно, как и лицевую, так что обе стороны стали плоскими и гладкими, как отличное зеркало.
А потом Мэри посмотрела в него…
Ничего особенного. Оно было абсолютно прозрачным, но показывало два отражения, правое рядом с левым, но градусов на пятнадцать выше.
А что если посмотреть через два кусочка, положив один на другой?
И, снова взяв армейский нож, она стала пытаться провести по пластинке глубокую линию, чтобы разрезать её надвое. Упорно работая, время от времени затачивая нож на гладком камне, она в конце концов смогла провести достаточно глубокую линию, чтобы рискнуть разломить пластинку. Подложив под линию тонкую палочку, она резко надавила на края пластинки, как стекольщик, ломающий стекло, и у неё получилось: теперь у неё было два кусочка.
Она сложила их вместе и посмотрела через них. Янтарный цвет лака сгустился, и, как фотографический фильтр, делал ярче одни цвета и приглушал другие, придавая пейзажу какой-то новый оттенок. Но вот что интересно: раздвоенность исчезла, отражение снова было одно; но нигде не было видно теней.
Она развела кусочки, наблюдая, как картинка меняется. Когда они оказались примерно на расстоянии ладони друг от друга, случилась интересная вещь: янтарная окраска исчезла, и всё обрело свой обычный цвет, только стало ярче и красочнее.
Тут пришла Атал посмотреть, что она делает.
— Теперь ты видишь сраф? — спросила она.
— Нет, но вижу кое-что другое, — ответила Мэри и попыталась показать ей.
Атал проявила интерес, но только из вежливости, без того чувства открытия, которое воодушевляло Мэри, она скоро устала смотреть сквозь кусочки лака и присела на траву, чтобы привести в порядок свои колёса и когти. Мулефа иногда, просто ради общения, чистили друг другу когти, и Атал пару раз предлагала Мэри поухаживать за своими. Мэри же, в свою очередь, позволяла Атал приглаживать свои волосы: ей нравилось, как мягкий хобот приподнимает и отпускает их, гладя и массируя ей голову.
Сейчас она почувствовала, что Атал этого хочется, и, отложив кусочки лака, провела руками по её восхитительно гладким когтям — глаже и ровнее, чем нарост внутри отверстия стручка, на ощупь так напоминавший тефлон и служивший своеобразной втулкой в колесе. Когти и колесо так плавно переходили друг в друга, что Мэри, погладив внутренность колеса, не чувствовала разницы между поверхностями: мулефа и стручковое дерево действительно как будто были одним существом, которое каким-то чудом умело разделяться и снова собираться вместе. На ощупь похожий на тефлон.
