Король. А длина орбиты, по которой вращаются планеты?
Леандр. Сто тысяч миллионов верст.
Король. Сто тысяч миллионов! Страсть как люблю слушать, когда называют большие числа! Миллионы, триллионы, — тут есть о чем подумать! Ведь это немало все-таки — тысяча миллионов.
Леандр. Дух человеческий возрастает вместе с числами.
Король. Послушай, а на сколько потянет вся вселенная чохом — вместе с неподвижными звездами, млечными путями, андромахами и прочим там хламом?
Леандр. А это даже и высказать невозможно.
Король. А ты выскажи, не то… (Замахивается на него скипетром.)
Леандр. Если мы миллион примем за единицу, то получится примерно десятижды по сто тысяч триллионов таких единиц, из которых каждая уже составляет миллион.
Король. Вы только подумайте, братцы, подумайте только! Кто бы мог поверить, что этот жалкий мир так велик! Но какая пища для духа!
Гансвурст. Ваше величество, а по мне, эта миска с рисом более величественна.
Король. Как так, дурак?
Гансвурст. Такие величественные величины даже и мыслить невозможно, потому что самое большое число на другом конце опять получается самым маленьким. Нужно мыслить только такие числа, которые возможны. Вот я дальше пяти считать не могу.
Король. А ведь по-своему тоже верно!.. Ученый, сколько всего чисел?
Леандр. Бесконечно много.
Король. А ну, скажи быстро самое большое число!
Леандр. Самого большого числа нет, потому что к самому большому всегда можно еще что-то прибавить. Тут дух человеческий вообще не знает границ.
Король. Нет, что ни говорите, а чудная это все-таки штука — человеческий дух!
Гинц. Тебе тут, как видно, несладко быть шутом.
Гансвурст. Да, ничего нового не придумаешь — конкуренция душит.
Леандр. Шуту, ваше величество, этого не понять. Я вообще удивляюсь, как ваше величество еще может смеяться над его безвкусными шутками. Даже у немцев уже терпение лопнуло — а вы пригрели его в нашей Утопии, где к нашим услугам тысячи прекраснейших и остроумнейших развлечений. Его надо выгнать прямо-таки в три шеи, потому что он только компрометирует ваш вкус.
Король (швыряя скипетром ему в голову). Ученый умник! Ты что себе позволяешь? Шут нравится мне, мне, его королю, и если он мне по вкусу, как ты смеешь называть его безвкусным? Ты придворный ученый, а он шут, вы оба у меня на жалованье, и разница только в том, что он обедает за маленьким столиком с пришлым охотником. Шут болтает за столом чепуху, а ты ведешь за столом умную беседу; и то и другое помогает мне скоротать время и возбуждает аппетит — велика ли разница? А потом — приятно видеть шута, который глупее нас, у которого нет таких талантов; чувствуешь себя уверенней и возносишь за то хвалу небу. Уже по одному этому мне приятно быть в обществе дурака.
Повар вносит кролика и удаляется.
Кролик! Я не знаю… Другие господа, по-моему, не очень любят кроликов?
Все склоняют головы.
Ну, тогда я, с вашего позволения, займусь им один.
Принцесса. По-моему, король корчит гримасы, как будто у него начинается его обычный припадок.
Король (вставая, в ярости). Кролик подгорел! О небо! О горе! Что мешает мне незамедлительно отправить повара в Орк?
Принцесса. Отец мой…
Король. Кто сей чужак? Ужель он человек? Иль он ошибкою причислен к людям? Он слез не льет…
Во время этой речи короля все поднимаются со своих мест с участливыми лицами. Гансвурст суетится, бегая между гостями. Гинц остается на месте, слушает и украдкой ест.
Долгая, долгая добрая ночь! Утро уже не озарит ее!
Принцесса. Пусть кто-нибудь сбегает за усмирителем!
Король. И пусть слова «Повар Филипп!» будут ликующим воплем ада, когда неблагодарный начнет корчиться в пламени!
Принцесса. Да где же музыкант?
Король. Быть или не быть?
Входит усмиритель с глокеншпилем.
Но что со мной? (Плачет.) Ах! Со мной опять был припадок. Прочь этого кролика с глаз моих! (В полном отчаянии роняет голову на стол и безудержно рыдает.)
Один из придворных. Как тяжело страдает его величество.
В партере энергично топают ногами и свистят, кашляют, шикают, на галерке хохочут; король выпрямляется, поправляет мантию и, взяв в руки скипетр, с величественным видом усаживается на троне; все напрасно — шум в зале не умолкает, актеры начинают забывать свои роли, на сцене возникает жуткая пауза. Гинц тем временем вскарабкивается на верх колонны. Поэт в панике выбегает на сцену.
Поэт. Господа… почтеннейшая публика… прошу несколько слов.
Голоса в партере. Тише!
— Тише!
— Дайте этому дураку сказать!
Поэт. Ради бога, не причиняйте мне этого позора; ведь действие уже кончается. Видите — король совсем успокоился; берите пример с этой великой души, у которой, конечно же, больше причин для недовольства, чем у вас.
Фишер. Чем у нас?
Визенер (соседу). А почему вы топаете? Нам же пьеса нравится.
Сосед. В самом деле! Просто задумался — и пошел вместе со всеми. (Начинает энергично хлопать.)
Поэт. Я вижу, кое-кто из вас ко мне все-таки благосклонен. Полюбите мою бедную пьесу хотя бы из сострадания — чем я богат, тем и рад; да она уже и кончится скоро. Я так испуган и смущен, что ничего другого не могу сказать.
Все. Ничего не хотим слышать! Ничего не хотим знать!
Поэт (в исступлении хватая усмирителя за шиворот и выталкивая его вперед). Король усмирен, теперь усмири эту осатаневшую стихию, если можешь. (Вне себя убегает за сцену.)
Усмиритель играет на глокеншпиле, толпа начинает топатъ в такт. Он делает знак рукой, появляются обезьяны и медведи и устраивают вокруг него веселый хоровод. Влетают орлы и другие птицы. Один орел садится Гинцу на макушку, отчего тот приходит в неописуемый ужас. Два слона, два льва. Балет и хор.
Четвероногие. Волшебные звуки…
Пернатые. Чаруют меня…
Объединенный хор.
Таких не слыхал я
До этого дня.
Все присутствующие на сцене танцуют замысловатую кадриль вокруг короля и придворных, среди которых оказываются также Гинц и Гансвурст. Зал разражается бурными аплодисментами. Слышен смех, зрители в партере все встают, чтобы лучше видеть; с галерки падают несколько шляп.
Усмиритель (поет во время балета и всеобщего ликования зрителей)
Если б я по жизни шел
С песнею такою,
Всех врагов бы я отмел
Легкою рукою,
И без них вкушал бы я
Мир и счастье бытия!
Занавес падает, все в экстазе, овация; некоторое время еще слышна балетная музыка.
Фишер (тихо). Самого бы его взять за уши!
Беттихер. А его испуг, когда орел сел ему на голову! Как он от страха замер и пошевельнуться не мог — этого словами просто и не опишешь!
Мюллер. Вы анализируете досконально.
Беттихер. Я льщу себя надеждой, что немного разбираюсь в искусстве. Вы-то все, конечно, другое дело, — потому и приходится для вас кое-что растолковывать.
Фишер. Благодарим за хлопоты.
Беттихер. О, когда любишь искусство так, как я, это приятные хлопоты. Вот мне как раз пришла в голову очень любопытная мысль по поводу сапог; тут еще одно свидетельство актерской гениальности. Видите ли — поначалу он предстает как кот, поэтому ему приходится снять свое обычное платье и надеть соответственно кошачью маску. А потом он должен полностью перевоплотиться в охотника — я заключаю это из того, что все его так называют и никто не удивляется. Неумелый актер так бы и оделся — как настоящий охотник, — но что бы тогда осталось от сценической иллюзии? Мы бы могли совершенно забыть о том, что он, в сущности, кот, — а кроме того, как неудобно было бы актеру в новом платье поверх кошачьей шерсти! Но он всего одной деталью — сапогами — искусно намекает на охотничий костюм. Что такие намеки носят в высшей степени драматический характер, блестяще доказывает опыт древних, которые…
