Муравьишка тоже ущербом не одарен. Он только ниже-ближе к чудовищу спускается. Стало различать чудище головку его и лапки мизерные.
– Неужели ты, вошь, спускаешься ниже, чтобы сразиться со мной?
– Спускаюсь-приближаюсь, чтобы не стало тебя! А уж, как там и чем там сразиться, побиться, подраться, побороться, потолкаться, поплеваться, пощипаться самому или кого другого наградить этой радостью – это уж, как получится.
– Если бы ты был больше, я бы схватил тебя и каждый день ел по одной твоей лапке. Но ты настолько мал, что я тебя могу только или раздавить, или проглотить, но, увы, и не почувствовать! И сейчас я тебя раздавлю или!..
Попытался Дрым-Брым поймать или раздавить Слабачка на башне. Конечно, ему раздавить больше хочется. Протянул он к Слабачку на башне лапу свою, да вдруг почувствовал, что кто-то эту его лапу схватил и не отпускает. Вырываться попытался Дрым-Брым. Но высвободиться у него не хватало и всех его необъятных сил. Казалось злодею, что он к чему-то прилип. А тут перед ним стало что-то и что-то вырастать. Это оказалась лапка Слабачка. Росла-росла она и выросла до огромности гигантской лапы самого Гпаука. Вырывался злодей, вырывался, да вдруг испугался. Подумал злодей, что ему уже от жертвы своей не высвободиться.
Обрушил Дрым-Брым на Слабачка другую свою лапу с глыбой. И она тоже застряла, увязла, во второй, выросшей до гигантской, лапе Слабачка, которая также ухватила Дрым-Брыма намертво.
Дрым-Брым, ревя от гнева, обрушил глыбу третьей лапой. И тогда увидел он, что эту его лапу перехватил уже огромный муравей, сидящий на тонкой, как нитка, и дырявой от не всех камней, башне.
– Эй, ты, который уже не жертва моя, а которому уже, как бы, жертва я! Ты – враг страшный, хе-хе, мой!
– Ко мне обращаешься? Неужто зачем-то понадобился? Проглотить меня уже не хочется?
– Почему крупицы, которыми кидаешься, превращаются в глыбы огромные? Почему эти глыбы становятся пламенем летучим! Почему таким же огромным, как я, стал ты? И почему не ломается башня по толщине с волос, в которой и камни не все?
– Отвечу тебе ошибка природы гигантская (!): камни растут, от наполнения их моей ненавистью к тебе – врагу! А возгораются камни огнём ярости моей! А держатся башни на цементе веры моей! – ответил уже не менее гигантский гигантского паука Слабачок.
– Да откуда ты взялся такой?
– Сильным меня сделало желание быть сильным, а врага побеждаю страхом за всех!
А вышел я из недр возмездия!
Паук попытался посмеяться. Попробовал вырваться, но не смог.
– Ну, ладно, ладно, – пустился на хитрость злодей. – Пошутили и хватит. Раз с едой… то есть с игрой не получается, то я уже по дому скучать начинаю. Отпускай меня, – сказал он, перестав сопротивляться. Надеялся, что, как отпустит Слабачок его, тогда он на него снова и набросится.
– Врагам верить нельзя. Если врага отпустить, то повторится снова всё! – ответил Слабачок.
Но вдруг освободилась одна лапа Гпаука, а потом и вторая, и третья! Возрадовался было Гпаук. Подумал, что на хитрость его попался Слабачок, либо у самого его врага не хватило сил или храбрости!
Но тут передние лапы злодея сами по себе стали подниматься вверх и запрокидываться назад. (Как ни силился Гпаук, а не мог управлять он лапами своими.) А, с запрокинутыми назад лапами и самого Гпаука назад упасть потянуло на спинищу его круглую. И плюхнулся назад злодей.
Хотел встать Гпаук, да не может, как в кандалы его лапы закованы. Огляделся по сторонам и увидел, что лежат лапы его среди башен новых, башен меньших. И как будто они его и держат, силой невидимой и неведомой!
– Я всё таки полакомлюсь тобой! – взревел он с взорвавшейся злобой и попытался на Слабачка наброситься. Но невидимые оковы башен крепко-накрепко держали все лапы его. Выбивался из всех сил злодей, но никак не мог высвободиться.
«Простые камни не могут удерживать неизвестно чем, – думалось злодею, – Неужели сила этих башен – это сила этого проклятого Слабачка? Как же силён должен быть этот, по размерам сравнявшийся с моими, если свои силы он вливает ещё и в камни?»
Тут настоящий страх обуял негодяя. И ещё понял он, что раз у него, у самого Дрым-Брыма, нет больше сил не только нападать, но и сопротивляться, и вырываться, то теперь он Дрым-Брым, хищник-завоеватель-поработитель, будет добычей, будет жертвой, а не букашки-муравьи! Но снова пошел злодей на хитрость: признал он поражение своё и взмолил о пощаде к себе!
– Отпусти, умоляю! Признаю, что сильнее ты меня!
– На что мне признание твоё поражения своего? Ты не силой пришёл мериться, а поесть ты нас хотел, поэтому и мы должны съесть тебя.
Но силён ещё паук, лапами дрыгает, к себе никого не подпускает.
На земле появляться холмик стал, а когда появился, то начал увеличиваться, делаться всё выше и выше, извергая всё больше земляных комьев. А на его вершинке появился Грозоглаз.
Поводив носом во все стороны, открыл Грозоглаз зрение своё лучистое и проговорил:
– А где тут Слабачок?
– А вот – не я?
– А почему-то ты роста безмерного? – сказал Грозоглаз, посмотрев зрением боковым.
– А размерами я с врага нашего. А иначе разве справиться?
– А! Это и есть башня твоя? И даже не одна? Вижу, что ты и сам неплохо справляешься?
– Справляемся!
– Справляемся! – закричали со всех сторон.
Воспросил Грозоглаз Дрым-Брыма:
– Никто не должен надо мной шуметь и сотрясать мой потолок, не давать жить мне и моей семье и обижать моих друзей: червячков и муравьёв. Разве не говорил, не предупреждал я тебя?
– А – это ты червяк с лапами. Что, всё-таки так и не раздавил я тебя?
– Да убоится негодяй взгляда моего, – спокойно провогласил Грозоглаз.
– Что мне твой взгляд, норушник!
– Не знаешь? Узнаешь.
Направил тут лучи из глаз своих Грозоглаз на паучищу нахального. Негодяй заорал вдруг страшным голосом от боли неслыханной, задымился, затрясся, заизвивался, пытаясь силу башен преодолеть отчаянно. Но не мог он помочь сам себе и никто не хотел помогать ему. Загорелся злодей, и куски большие лап его от него отваливались.
Тогда крикнул Слабачок товарищам своим:
– Эй, летуны, эй, бегуны, накормитесь и накормите! Съедим беду и избавимся от беды.
– Он хотел състь нащих мордашек!
– И Добряшку!
– И Грубяшку!
– За Добряшку!
– За Грубяшку!
– За мордашек!
И сотни муравьев с крыльями и тысячи без крыльев обрушились съесть одного того, кто хотел съесть их всех.
– Ты хотел рабов?! Не будет тебе рабов!
– Он хотел камень!
– Не будет ему камня!
– Хотел быть вечным?!
– А будешь тем, что не будешь!
Как ни пытался страшный жестокий паук сопротивляться, а лапы его светом Грозоглаза уже отрезаны и сами собой неживые дёргаются. Как ни пытался он задавить нападавших своим толстым круглым телом, содрогая землю, ничего у него не получалось. Никто под него не подлезал, все сверху на него вскарабкивались.
А муравьи продолжали налетать, набегать к погибели этой своей. И, начав рвать-кусать злодея, да от него отрывать – откусывать, сами гибелью этой своей погибели и стали.
Полились из Гпаука подлого фонтаны его гадости: высокие, липкие и вонючие! Задымился он дымами черными, густыми, едкими, отравляющими.
То кричал Гпаук угрожающе, то молил подлый жалостливо. Даже слёзы проливал крокодиловы. Но не слушал его никто. Не верил никто ему. Не было такого, кто бы не ел его – врага своего.
До тех пор Гпаука держали башни, пока тело страшилища его маленькими кусочками не разлетелось с муравьями-летунами, да не растащилось муравьями-топчунами и не оказалось в норках муравьиных.
Но и тут ещё Гпаук, на кусочки растасканный и пламенем огня злобы своей испепелённый, не успокоился, весь не вышел, весь не кончился. Поднялись из пепла и остатков лапы его да стали притоптывать. Образовалась из дымов от уголёчков его морда его, да стала рожи делать страшные и слова-угрозы губами выделывать.
Обступили тогда муравьи со всех сторон этот дух врага своего, в огне истлевший и ими съеденный и по сторонам растасканный. Задули на него со всех сторон все разом. Ничтожно дуновение от муравья каждого, но от всех муравьев не то что ветер, а взвиваться стал ураганище. Но и ему одолеть призрак паучий не с первого получилось раза.
Стали очертанья лап сопротивляться, смерч муравьиных дыхов останавливать. А губы морды паучиной тоже, как будто дуют, вроде, как смерч отражают. Но напряглись побольше со всех сторон муравьи с муравьишками, задышали глубже, сильнее и чаще. Вот тут и захватил тогда смерч дыхов муравьиных остатки лап паучьих, втянул в свою круговерть, а потом разметывать во все стороны стал. И морда дымовая, как ни дула – как ни сопротивлялась, а начал и её смерч в себя втаскивать, а потом во все стороны развеивать. Растягивалось лицо дымовое сперва злючее, а потом испуганное, а потом плакучее, растягивалось, да вдруг взорвалось, да и сгинуло разом всё в вихрях кружащих.
