Запечатанные приказы, с которыми плыла «Слава», указывали ей провести некую операцию, прежде чем ее командир присоединится к эскадре в Кингстоне. Боевые действия, которые имели место дальше, не очень важны для содержания этого письма, тем не менее, их следствием стал захват нескольких испанских кораблей, которые предстояло обеспечить призовыми экипажами. Мне было доверено командование самым большим из этих кораблей, под названием «Гадитана». Уэллард, к тому времени ставший мичманом, получил под командование меньшее судно, «Карлос». Для этой службы было откомандировано около шестидесяти человек — половину из них составляли солдаты морской пехоты. Большое количество пленных было посажено на «Славу», команда которой, ослабленная понесенными потерями и откомандированием людей на призы, была недостаточной чтобы нести двойную нагрузку: обслуживать корабль и стеречь пленных. По дороге на Ямайку Бакленд, исполняющий обязанности командира, вызвал меня сигналом на борт «Славы» и сообщил, что капитан Сойер чувствует себя лучше, говорит более осознанно, а его сломанные кости начинают срастаться. Казалось весьма возможным, что он будет чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы давать показания перед следственной комиссией. Бакленд спросил меня, не могу ли я рассказать что-либо еще про несчастный случай, а я ответил, что знаю только то, о чем уже рассказал. Сомневаюсь, чтобы ему понравился мой ответ или что его радовала перспектива следственной комиссии, но Бакленд ничего не мог с этим поделать, так как сам был замешан в заговор, который Сойер пытался раскрыть в ту ночь, когда упал в люк. Мы расстались, и я вернулся к исполнению своих обязанностей на борту «Гадитаны».
На следующую ночь я услышал два выстрела из мушкета на палубе «Славы». Вскоре после этого «Слава» взяла круче к ветру, и я пришел к выводу, что на корабле происходит что-то неладное, возможно, пленные пытаются вернуть себе свободу. Я собрал команды со всех призовых судов, приказав предварительно перерезать на них все шкоты и фалы, а после подошел на «Гадитане» к борту «Славы», которая к этому времени уже была в руках у испанцев. Мой абордаж застал их врасплох, а часть команды «Славы» поспешила к нам на помощь. Разгорелась беспорядочная свалка, в которой испанцы были побеждены, а многие из них погибли. В этой битве Уэллард оказался рядом со мной и сражался отважно, убив, по меньшей мере, двоих наших непосредственных противников. Когда их сопротивление было сломлено, я обратился к нему и сказал: «Разыщи Сойера и прикончи его». В то время я не знал, что капитан еще жив, но предполагал, что испанцы пощадили бы больного человека, который не представлял для них опасности. Правда, уверенности в этом не было, так как пленные, вырвавшись из места своего заключения, могли и не знать, что он болен. Оказалось, что он все-таки жив, и Уэллард перерезал ему глотку, рассчитывая, что подозрение падет на испанцев. Никто из них не признался бы в том, что его убил, и этому не приходилось удивляться. Более того, вполне могло случиться, что его убийцы погибли в последующей схватке. Единственное, что могла сделать следственная комиссия, это приказать, чтобы все пленные были допрошены, что и было сделано один раз, а потом — еще раз, повторно. А они, конечно же, заявили, что все зачинщики мятежа и люди, виновные в ненужном кровопролитии, оказались в числе убитых. Военный суд не проводился, а я был произведен в капитан-лейтенанты, но это повышение не было подтверждено из-за того, что был заключен мир.
На этом месте вы можете спросить меня, что бы я предпринял, если бы пленные не сделали попытку овладеть «Славой». Честно говоря, у меня не было никакого конкретного плана, я не знал, насколько улучшается состояние здоровья Сойера, но, в любом случае, я решил уничтожить этого человека и сделал бы это каким-либо другим способом. Возможно, мне удалось бы инсценировать его самоубийство. Это подводит, наконец, к ответу на вопрос: почему вообще я был готов совершить преступление, убийство? Во-первых, вы должны отдавать себе отчет, что в те времена мы не ценили жизнь слишком уж высоко. Я видел кровопролитные битвы. Я даже проводил казнь на палубе этого самого корабля. Я никогда не верил в доктрины церкви, за исключением, конечно, той, которая была неотъемлемой частью военно-морской дисциплины. Не думал тогда, и не думаю сейчас, что сумасшедших нужно оставлять в живых. Деньги, выделяемые на их содержание, можно использовать с большей пользой — на обучение молодых людей морской службе. Но Сойер представлял собой нечто худшее, чем обычный сумасшедший: он представлял угрозу для службы и был тираном для подчиненных; он был бесполезен как офицер и никчемен как человек. Я убил его без колебаний и не жалею, что так поступил. Моя собственная карьера, судьба которой тогда решалась, имела значение для службы и для страны. Этот же жалкий маньяк не значил ничего, и даже его вдова должна была вздохнуть с облегчением после его смерти. Устранение Сойера никогда не мешало мне спокойно спать, и не думаю, чтобы Уэллард посвятил ему больше размышлений. Сам Уэллард несколько позже погиб — утонул, когда его четырехвесельная шлюпка перевернулась под Плимутом.
Мне никогда не задавали вопросов и не выражали никаких сомнений в связи со смертью Сойера. В офицерских кают-компаниях о ней говорили, как о несчастном случае, который, прежде всего, лишил его командования. Подозреваю, что источником всех сплетен мог быть Смит, единственный лейтенант, который не принимал участия в нашем собрании в трюме «Славы». Он был тогда вахтенным офицером, да и Сойер меньше его преследовал, может быть потому, что Смит разговаривал с легким северным сельским акцентом, что делало его общество менее приятным, зато приближало к уровню Сойера. Смит, подобно другим лейтенантам, попросту не мог поверить, что старый моряк мог потерять равновесие и упасть в люк — даже при внезапном крене корабля. Но у Смита не было причины — той, которая была у всех остальных — чтобы не обсуждать этот инцидент. Он мог также наслушаться разговоров на нижней палубе — в первую очередь капитанского любимчика Хоббса, после того, как Бакленд его разжаловал и отправил обратно в кубрик. Та или иначе, но по флоту ходила легенда, что именно я был тем, кто столкнул своего командира в люк. Не думаю, чтобы она помешала моей карьере, но оказалась достаточной, чтобы мои современники начали немного меня побаиваться. Поскольку я предполагаю, что эту легенду в какой-либо форме все еще повторяют, считаю нужным открыть правду моим потомкам. Они могут рассудить — и вы можете рассудить, досточтимый сэр — что иное развитие событий привело бы меня скорее на виселицу, чем в Палату Лордов. То же, кстати, относится к доброй половине людей, получающих пэрство. Если бы они боялись риска, если бы считались с преградами на своем пути, то не были бы способны управлять государством.
