– Вот увидите, и в Питере сейчас наступит оживление, слышал я, что Горький здесь, выпускает со своей Марией Федоровной Андреевой новую газету, в которой прямо зовут к свержению самодержавия, говорят и о приезде главного большевика из Женевы или из Парижа, не помню точно, но главное в том, что активнее поведут себя питерские революционеры, а это просто беда для всех нас.
– Что ты, Константин Алексеевич, беду кликаешь на наши головы? Если люди борются за свои права, хотят жить по-человечески, жить свободными и независимыми от богачей, то чем же они виноваты, их, понимаешь, расстреливают на площади перед Эрмитажным дворцом, а они должны хлопать в ладошки этим министрам, отдавшим такое приказание…
– Ты, Федор, чужие слова повторяешь, наслушался буревестника революции, а подумай сам, вспомни рабочих, которые приходили к тебе в Харькове. Похожи они на забитых и голодных? Ты ж сам рассказывал, что поразили они тебя своей независимостью и трезвым мышлением. А это разве не показатель благополучия на заводе или фабрике? А вспомни крестьян наших краев! Умные, зажиточные, обходительные… Но вот появится какая-нибудь гадость, зараза, и начинает агитировать, сеять сомнения, внушать, что можно легким путем обеспечить свой достаток, свое будущее, и человек задумался: а может быть, действительно есть путь, который приведет его в светлое будущее, стоит только поделить созданное общим трудом, отнять у хозяина и поделить. Вот посмотри на Америку, ты собираешься туда поехать, там Генри Форд выпускает дешевые автомобили, все могут их купить, не только богачи, все довольны. И что же? Горький будет призывать любой ценой и любыми средствами свергнуть Генри Форда, поделить его имущество? Ведь это значит уничтожить производство и пустить по миру тысячи людей, нашедших себя в труде, более или менее обеспеченных, день за днем богатеющих от своего труда, покупающих дом, машину, улучшающих свой быт и уют. Наши революционеры-марксисты вносят в общество зло и ненависть, разжигают классовые противоречия, которые могут быть улажены мирным путем.
– Я уже много раз слышал, как ты ругаешь моего друга, много раз я говорил тебе, Костя, что ты несправедлив к нему, он хороший, добрый, он желает всем только добра и счастья. Но он не одобряет октябрьский манифестик…
– Вспоминаю, как восторженно все встретили манифест. 17 октября впервые, может быть, за последние месяцы люди шли по Невскому беспрепятственно, шли с красными флагами, единственный и первый раз, кажется, шли при благосклонном сочувствии полиции, как говорилось в некоторых газетах. Все радовались… Из уст в уста передавали слова Василия Розанова, якобы сказавшего: «Господа! Мы должны радоваться не тому, что манифест дан, но что он не мог не быть дан, что мы его взяли!» Помню, как все заволновались, пили шампанское, произносили тосты. Но что из этого вышло…
– А вышло то, что и следовало ожидать, Владимир Аркадьевич. – Коровин заговорил резко, даже агрессивно, что не вязалось с его обычным и привычным добродушием. – Ведь сказано: «Битой посуды будет много», но «нового здания не выстроится». Вышли на улицу те, кто хочет разрушать, а не строить. Сейчас многие одумались, поняли, куда зовут их радикалы-революционеры. Одумалось и правительство, стало наводить порядок. Нельзя же давать свободу двум-трем тысячам болтунов с револьверами в руках, требующих отдать им фабрики и заводы. А простой здравый смысл мой подсказывает: «Ну, получат они эти фабрики и заводы, но ничего путного сделать не смогут, разломают, разрушат, пустят все по ветру. Все пролетарские доктрины и вся пролетарская идеология пронизаны разрушительством. Вся эта уличная идеология сводится к одному: «Раз хочется мне кушать, то я могу и силой отобрать принадлежащее другому и накормить свой желудок».
– Пожалуй, вы правы, Константин Алексеевич, действительно, многие одумались, прошло-то с тех пор месяца полтора, не больше, но уже нет того единодушия, что было 17 октября, а ведь даже промышленники вышли на арену открытой политической борьбы. Оно и понятно: война ударила по текстильной промышленности, спроса нет, цены на товары падают, скопились большие запасы товаров у фабрикантов; положение в железной и каменноугольной промышленности складывалось такое же: производство падало, запасы росли, на рынке тихо. Производство чугуна тоже падало, уменьшался торговый оборот во всем. В нефтяной тоже неблагоприятно. Возникала угроза всеобщего промышленного застоя. Оно и понятно: неудачная война, поднимаются волны недовольных, обостряются процессы в рабочем движении, возникают экстремисты, террор, и все это бьет не только по самодержавию, но и по капиталистам. Вот они и заговорили. Сначала робко, потом громче и громче. Узость рынка – самое страшное для них. Еще после январских событий нужно было немедленно успокоить умышленно возбужденное состояние умов, и прекратить народное бедствие, и с высоты царского престола объявить, что вопросы общезаводского характера должны быть рассмотрены правительством при участии рабочих и представителей заводов. Правительство же постоянно сталкивает рабочих и заводскую администрацию, обвиняя ее во всех своих грехах. Заводская администрация заявила, что озлобления между промышленниками и рабочими нет. Заводчики не будут искать зачинщиков и главарей стачки, не будут применять карательных мер по отношению к ним. Может быть, впервые заговорили после января о взаимных правовых отношениях. У вас в Москве, в сущности в текстильной, легкой промышленности, больше левых фабрикантов типа Саввы Морозова, чем в нашем металлическом Петербурге.
– Похоже, что так оно и есть, Владимир Аркадьевич. Правительство хотело свалить всю вину на фабрикантов и промышленников, которые, дескать, виноваты в том, что не облегчили нужды рабочего класса, тем самым не устранили причины бурно проявившегося недовольства, а посему правительство предлагало богатым поступиться своими интересами и поделиться своими прибылями.
– И что ж ты тут усматриваешь, Костя? Какой-то подвох? – возмутился Шаляпин.
– Нет, Федор, нет! Просто заводчики и фабриканты обратили внимание правительства на то, что рабочие недовольны политикой, государственным устройством, выдвигают политические требования.
– Не понимаю все-таки, как это получается, – задумчиво произнес Теляковский. – Ни один слой общества не добивается так быстро в своих домогательствах, как рабочие. Стоит им забастовать, как тут же их положение существенно улучшается. Конечно, это замечательно, но так ведь и без конца можно бастовать… А кто работать будет? Только на первый взгляд кажется, что промышленники свободны в своих действиях. Ничего подобного, промышленная инициатива у нас до крайности стеснена. Акционерное дело, железнодорожное строительство, земельный, городской и коммерческий кредит – все это вопросы правительственного усмотрения, а не следствие свободно развивающейся народной жизни. Я, как директор театров, не раз сталкивался с бюрократическими рогатками, которые сдерживают меня. И вот обратите внимание, на всех съездах промышленных союзов постоянно говорят о том, что предприниматели лишены самодеятельности, их начинания скованы теми же бюрократическими рогатками. Все начали понимать свою экономическую зависимость от самодержавного государства, свое политическое порабощение, а потому предлагают поднять прежде всего благосостояние сельского населения, а это сразу создает многомиллионного потребителя, что и может стать лучшим условием для развития промышленности. Кажется,
