Фон Ягов не ответил.
— Прошу вас, подумайте. Подорванный авторитет факт нежелательный.
— Значит, просите?
— Да, очень прошу, взываю к голосу вашего разума. У обвиняемого психические отклонения, и его надо переместить в больницу и лечить, а не таскать по судам.
— Ладно, подумаю.
Фон Ягов поспешил в тюрьму, движимый, однако, не голосом разума. Дело Мирского разнуздало социал-демократов. Надо заткнуть им глотки.
«Альт-Моабит криминал ерихт»— «Моабитская уголовная тюрьма».
Уголовная, а не политическая.
— Господин Мирский, знаете ли вы, где находитесь? — Шеф полиции закинул ногу на ногу, — Садитесь. Я полицай-президент Берлина фон Ягов. Вы арестованы по моему распоряжению. Где вы находитесь?
— В Берлине, — ответил Камо.
— Конкретно?
— В тюрьме.
— В какой?
— Не знаю.
— Уголовной. Мы судим вас как уголовника и не исключено, что передадим вас России. Как видите, я с вами откровенен.
Удар был сильный и умышленный, в спину.
Камо не дрогнул.
— Вы мне не ответили, — наседал фон Ягов.
— Задавайте вопросы, если хотите.
— Кто вы по национальности?
— Армянин, социал-демократ.
— Чем занимается ваша организация?
— Тем же, чем и другие социал-демократические организации.
— Пропагандирует террор?
— Нет.
— А что вы скажете о взрывчатых веществах, найденных в вашем чемодане? В чемодане с двойным дном, — подчеркнул полицай-президент.
— Спросите об этом у хозяина чемодана.
— Вы дашнак?
— Нет.
— Гичаковец?
— Нет, я армянский социал-демократ.
Камо навострился: фон Ягов недаром возглавляет берлинскую полицию, он компетентный в своем деле человек, надо отвечать крайне точно и обдуманно. Камо, конечно, и в голову не могло придти, что в связи с делом Мирского фон Ягов затребовал и получил из Москвы уставы упомянутых партий. Нужна крайняя осторожность и точные ответы во время игры.
— Господин полицай-президент, мне кажется, вы глупо поворачиваете ход дела.
— Вполне возможно, — фон Ягов и глазом не моргнул, проглотил оскорбление, — перед вашим ответом я в долгу не останусь. Скажите, вы армянский социал-демократ?
— Да, я армянский социал-демократ, я русский социал-демократ.
— Признает ли ваша партия террор и экспроприацию?
— Об этом я не имею понятия.
— Вы не участвовали в экспроприациях?
— Нет, это все наговоры моих врагов. У меня много врагов — и здесь, и в других местах.
— А мне передали, что вы прикидываетесь душевнобольным, чтобы сбежать, господин Мирский. Это ваша настоящая фамилия?
— Да.
— Так. Доверимся вам, вашему адвокату, врачам, переведем вас в Герцберг, а вы оттуда сбежите.
— Я не болен. Только не могу собраться с мыслями. Вот тут очень болит. — И показал на голову.
— Переведем в больницу. Я обещал вашему адвокату. Вас будут лечить под строжайшим надзором, а потом уже судить согласно законам Германии.
— Вам не пришлось днем с огнем искать ваших русских собратьев, вы их быстро нашли. Хотите совместными усилиями уничтожить меня, потому что я приехал в Берлин на лечение глаза. Братская солидарность. Я авансом поздравляю вас с орденами и медалями, которых вы удостоитесь в будущем со стороны российского правительства. Я не отвечу больше ни на один ваш; вопрос.
— Надеюсь, что вы поправитесь, господин социал-демократ, — уходя, пренебрежительно обронил полицай-президент.
Когда дверь за ним захлопнулась, Камо принялся разбирать свой разговор с фон Яговом. «Осторожный, завел он разговор. Господин полицай-президент не от хорошей жизни говорил так покладисто.
Друзья мои, наверное, выступили в газетах. Вот он и насторожился. Но кто ему помешает передать меня России? Никто. Уголовная тюрьма. Меня хотят судить как террориста. То есть меня не сошлют как политического заключенного за пределы страны, а в кандалах выдадут своим братьям-палачам. Что толку мне из кожи лезть вон и кричать: я социал-демократ, я марксист, так и знайте! А они не хотят знать. Чемодан, ох уж этот чемодан, Житомирский, ах, Житомирский, это ты, ты! Попадись только мне в руки, душу из тебя вытрясу! Как теперь быть? Продолжать играть — в этом спасение!»
О решении суда фон Ягов узнал до его официального оглашения: комиссар по уголовным делам фон Арним после судебного заседания тотчас же отправился в полицию.
— С какой скоростью ты мчался? — глядя на его вспотевший лоб, спросил шеф полиции.
— С молниеносной. Мирского переводят в Герцберг..
— Надзор над больницей надо установить и снаружи. Удвоить число наших людей. Можно обрядить их в белые халаты. Согласуй с главврачом. Предъявишь письменное распоряжение. Отвечаешь за него головой. Выбирай любые средства. Не хватало, чтоб еще из больницы у нас на глазах бежал душевнобольной.
Герцберг был победой для Камо и Кона. Прелюдией победы.
Проходили мучительные, дни, победа давалась с трудом. Окончен первый раунд, Камо, кажется, выиграл: поверили, что у него психическое расстройство, и хотят дать окончательный диагноз.
Но Камо ошибался. Самое страшное еще впереди.
Он вступил в Герцбергскую лечебницу четвертого июня 1908 года. Оскар Кон назначен одновременно и опекуном Камо. Ему разрешалось дважды в неделю навещать своего подопечного.
Новичка поместили в палату № 8.
Камо подводил в уме итоги того, чего он добился со дня своего ареста — с девятого ноября по сей день… Добился ли?
Да.
Добился того, что временно освобожден из-под ареста, хотя и не расстался с кандалами. Немалая заслуга принадлежит врачам Гофману и Леппману: «Обвиняемый, несомненно, душевнобольной, ибо характерные черты его поведения не могут быть симулированы в течение продолжительного времени. Так держит себя лишь настоящий больной, находящийся в состоянии умопомрачения».
Свой диагноз они должны были закрепить новыми опытами. Здесь, в Герцберге. Затем в Бухе. В присутствии палачей из полиции, по их повелению и под их давлением.
Камо выстоял, не подкачал.
Попробуйте в течение четырех месяцев не смыкать глаз, четыре месяца не ложиться спать. Шагать от стены к стене — три метра туда и три обратно. Четыре месяца.
В Моабите и в подследственной тюрьме Камо жилось несладко. Недавнее прошлое страшно было вспоминать, а впереди его ждало испытание более страшное. Он кричал изо всей мочи, чтобы приглушить сон. «Я не ложусь спать, чтобы умереть и освободиться от полицейских». Он бил ногами о пол и подпрыгивал на месте, чтобы не свалиться от свинцовой усталости.
