Он все еще не принимался писать свое Рондо для сонаты. А избранный для того напев вытеснял все другие помыслы, манил своей русской прелестью и, размахивая березовым посошком, нашептывал сочинителю: «Все есть на Руси. Захотел русской симфонии – и до нее доберемся, только, слышь, не отставай!..»
Встрепенется сочинитель и держит горячую речь к державной музыке: «Музыка, душа моя, доколе же коснеть тебе в безнародности?..»
И вот уже ухватился, кажется, за главное звено, тут бы ему и сковать всю цепь, а на нотных листах, что лежат на письменном столе, опять ни единой новой ноты.
Ну, и что из того? Кто с дорогой побратался, тот пойдет!
В минуту отдохновения видится Глинке, как отваливаются на гумне тяжелые растворы и солнечный свет, ворвавшись, золотит россыпь ржаного зерна, притихшего в упряжке мерина и с детства знакомые лица пахарей. Народ видится ему в поле, по которому идет мать с младенцем, поспешая на жнивье; люди трудятся на ниве, на которой колосится тугой колос, и ветер, пробегая, поет славу тем, кто крестил землю зерном…
Глинка уже несколько раз побывал на выставке картин Венецианова. Чорт возьми, он писал не à la Рубенс и не à la Ван-Дик, а по-русски! Михаил Глинка своим памятливым глазом перебирал виденные картины.
Не задались ему в детстве стрижи, которых он пытался заставить гомонить на картинках, не задались и поющие колокола, а вот нашлись, наконец, поющие картины. И не в Книге Голубиной открылись они, не в сказке Жар-птицы – открылись на невских берегах, на выставке скромного русского живописца. Восходит на тех картинах солнце и шлет лучи по всему белому свету. Расходятся лучи и звенят, как струны, на звончатых гуслях, и вторят им люди и поля, вся земля… Встает на тех картинах в симфонии красок Русь…
И снова вопрошает тогда сочинитель русского Рондо музыку: «Неужто ты, музыка, изменишь?..»
Время шло. А мысль не изливалась в желанных русских звуках.
Но почему же, к вящему беспокойству дядьки Ильи, его барин восклицал порой: «Эврика!»? Что он, собственно, нашел?
Ни опера «Матильда Рзкби», ни соната не сулили как будто никаких находок. Появились, правда, у Глинки новые оркестровые пьесы, но сам автор считал их не более как зкзерцициями. Чего же тут восклицать?
А между тем Глинка явился к Шарлю Майеру, румяный от мороза, веселый, и раскрыл портфель так радостно, как будто там была запрятана главная находка.
– Итак, – благосклонно промолвил Шарль Майер, располагаясь к беседе, – мы услышим новые страницы вашей оперы?
– Увы! – отвечал Глинка, роясь в портфеле. – Мои герои все еще блуждают в романтическом тумане. Сделайте одолжение, маэстро, взгляните вот на этот опус!
Шарль Майер прочел вслух:
– «Вариации на русскую тему, сочиненную Михаилом Глинкой». – И, пробегая глазами по нотам, спросил с любопытством: – Русская тема и русская разработка?
– Во всяком случае, этой темы нет ни в одной из народных песен, мне известных, – отвечал Глинка, – и мне кажется, что мысль моя выражена народным складом.
– Но почему же вы так усердно испытываете себя в вариациях?
– Потому, господин Майер, – с необыкновенной живостью сказал Глинка, – что в вариационной разработке кроется одна из основ нашей народной музыки. Вот это я, кажется, понял. Каюсь, не скоро, но постиг!
И как всегда бывало с Михаилом Глинкой в те минуты, когда он хотел поведать собеседнику давно передуманное и сокровенное, движения и речь его стали порывистыми и быстрыми.
– У нас каждый певец, разумеется, искусный певец, в деревне поет одну песню сегодня так, а завтра по-другому. Вы понимаете, господин Майер, никакая запись не может вместить этого живого течения песни. Но если бы вам и удалось познать все известные варианты, вы будете знать немногим больше, потому что завтра непременно родятся новые… – Глинка сел за рояль: – Вот, к примеру, маэстро! – Он заиграл песню «При долинушке стояла, калинушку ломала». – Слушайте, слушайте дальше! Говорят, у этой песни есть сто обиходных вариантов… Однакоже там, где есть сотни вариантов, там могут быть и тысячи, не так ли? – Он замолчал, импровизируя, потом поднял голову от рояля: – Но сколько бы их ни было, все они всегда подчиняются своим собственным мелодическим и гармоническим законам, вот в этом я тоже уверен! Сам великий Бетховен не собьет нашу песню с ее пути. Послушайте дальше!
Он снова начал наигрывать и, неожиданно оборвав, встал.
– Далеко не все, что хочешь произвести из наших песен, удается на рояле… Вы знаете, – сказал он со смехом, – в детстве мне всегда казалось, что песня ходит по клавишам, а куда ей ступить – у меня пытает… Теперь песня попрежнему является ко мне, только уже не спрашивает больше о своих дорогах. Теперь я сам ставлю ей вопросные пункты: куда мне итти и как?..
Шарль Майер попрежнему держал в руках нотный лист, на котором вольно текли вариации на русскую тему, сочиненную Михаилом Глинкой. Он перевел глаза на собеседника и сказал:
– Михаил Иванович, я очень давно живу в России и кое-что знаю. Я очень часто слушаю вас, но все, что вы говорите про ваш народ, не есть ли только грех истории? Когда необразованные люди, живущие в ваших деревнях, смогут учиться и станут образованными музыкантами, вам не придется измышлять для них какую-то особую музыку.
– Мне ничего не надо измышлять, маэстро, она существует в веках, эта музыка, живущая своим умом. Может ли просвещение ее презреть? Наши мелодии самой природой предназначены для бесконечной разработки, вы заметили это? Кажется, что нет и никогда не будет им покоя, а жить им назначено в вечном движении… с дорожным посошком!
– Что такое посошок, мой друг?
– Как бы вам сказать? Не умею перевести. – Глинка лукаво усмехнулся. – Если я скажу вам, что посошок подобен тросточке, которую вы берете с собой на прогулку, вы меня поймете, маэстро, зато вас не поймет на Руси ни один дорожный человек! А посошок… – Глинка приостановился, подыскивая слова, – это такая хворостинка, а порой просто какой-нибудь пруток, с которым меряют у нас тысячи верст. Только не поймите меня ложно: в наших мелодиях каждое придыхание, каждый всплеск голоса тоже может стать музыкой. Не случайно же наши народные умельцы не хотят знаться с тактами. Поет себе, поет такой умелец, а потом вдруг сделает временную вытяжку.
Шарль Майер снова смотрит вопросительно, и Глинка, спохватившись, объясняет, как эти протяжения отдельных слогов во времени снова придают неожиданный оттенок песне.
– Что же касается гармонии… – задумывается он.
– Кстати, – перебивает Шарль Майер и делает пометки карандашом на полях русской темы с вариациями, – не кажется ли вам, мой друг, что здесь именно в гармонии было бы уместно…
