Я так до сих пор и не знаю, что за место было это Леерте. Недостаток еды, насилие надзирателей, номера, которые мы обязаны были нашить на одежду, — все это заставляло думать, что концентрационный лагерь, однако не лагерь для подлежащих уничтожению. Когда старая женщина умерла, между польскими рабочими, с которыми мы делили комнату, и моим отцом и дядей разгорелся серьезный спор. Поляки хотели на несколько дней утаить труп, чтобы получить лишнюю миску супа, которую и разделить на всех. Надзиратели обнаружили труп почти сразу же и приказали вынести его, но ссора эта свидетельствовала о том, до какой же степени мы были голодны.
Когда я стала расспрашивать сестру о Леерте, она сказала, что это было место, куда немцы сгоняли тех, кому не доверяли, что это было похоже на концентрационный лагерь, но это был не концентрационный лагерь. Я рассказала о Леерте Ингеборг, и вот что она ответила: «Это была тюрьма, а вы были заключенные». Меня это потрясло. «Нет, — сказала я, — это место было похоже на тюрьму, но мы не были заключенные».
Сейчас я думаю, что это была тюрьма, а мы были заключенные, хотя и не могу понять подлинного значения многих вещей. Через несколько недель после того, как избили старика и умерла старушка, приехала ее дочь, худая темноволосая женщина в серо-черной полосатой одежде. Она вошла в сопровождении двух надзирателей. Ей разрешили коснуться подушки на бывших нарах ее матери, на минуту она присела, хотя место это было занято уже кем-то другим. Когда надзиратели вели женщину по грязным мосткам, я все старалась понять, держат они ее, чтобы помочь перейти или чтобы не отпускать. Была она почетным гостем или заключенной, приговоренной к смерти в другом лагере?
Мы были невероятно счастливы, получив направление на работу, это позволило нам покинуть Леерте. Семью дяди Яши выпустили первой, так как его направили в больницу, где не хватало врачей для раненых во время воздушных налетов. А потом папа и дядя Густав получили направление в Лобетальский институт для душевнобольных, где вместе с пациентами им предстояло работать в поле, а маме и тете — на кухне. Радость была необыкновенная. Несмотря на то, что впереди была трудная поездка в битком набитом поезде, мы верили, что худшее — насилие солдат и надзирателей — позади. В Лобетале все было совсем иначе, чем в Леерте. Вокруг уже не забор из колючей проволоки и нескончаемая серая грязь, а сады, реки и озера.
Подвал под главным зданием института служил в основном для хранения продуктов. Тут были отсеки, где стояли консервы в стеклянных банках, бочки с квашеной капустой, отдельные закрома для картофеля, моркови и лука. Прятаться здесь во время воздушных налетов было не совсем безопасно, так как от взрывов падавших поблизости бомб могли разбиться стеклянные банки, осколками могло поранить лицо и перерезать вены. Даже когда запасов еды в подвале стадо меньше, там обычно не прятались, так как мишенью могло быть и огромное здание над подвалом.
На берегу озера была старая лодочная станция. Верхний ее этаж был частично разрушен, зато нижний уровень, уходящий прямо в берег, оставался вполне надежным. Когда-то в просторном подземном помещении стояли прогулочные и рыбацкие лодки. Но к тому времени ни одной лодки уже не осталось. Огромные деревянные двери-ворота плотно закрывались и служили препятствием для разлетающихся осколков стекла. Три огромных подвальных помещения были поделены перегородками, а чтобы каждая семья или группа пациентов знала свое место, места обозначили буквами и цифрами, скорее, правда, для того чтобы создать видимость порядка, чем для того, чтобы легче было место отыскать, так как обычно в убежище мы прибегали в темноте, когда сирены уже выли вовсю.
Первые ночи во время налетов мы оставались в своих постелях, надеясь, что самолеты союзников не появятся. Но со временем решили ночевать в погребе лодочной станции, чтобы не бежать в панике через бесконечный двор, когда уже выли сирены и вдали сверкали огни. Мы устраивались на тонких матрасах, на застеленных одеялами кучах соломы, в грязных садовых креслах, обтянутых когда-то яркой полосатой тканью. Мы были рады, что есть где прятаться во время налетов.
Сложенные возле дверей кипы сена не заглушали разрывов бомб, падающих то совсем рядом, то где-то далеко. Все замирали, когда бомбы со свистом неслись вниз. Иногда кто-нибудь произносил «слава Богу», если бомба падала близко, но не на наше убежище, но говорили здесь редко. Определить, куда упала бомба, было непросто. Однажды мы даже захлопали в ладоши, решив, что бомба упала в озеро, никого не задев, и потом только узнали, что она угодила в здание сиротского приюта и погибло несколько десяти- и двенадцатилетних девочек.
Иногда в темноте, когда затихал гул самолетов, разгорались споры. Кто-нибудь зажигал свечу или карманный фонарик, тут же кто-то требовал погасить, мол, свет можно увидеть через щели. Кипы сена тоже были предметом разногласий. Где лучше их держать: внутри или на улице, за дверями? Удастся ли выбраться из погреба, если они вспыхнут? Может быть, вообще лучше обойтись без них?
Но обычно во время налетов стояла мертвая тишина. Как-то новый пациент стал в темноте насвистывать, но на него тут же со всех сторон зашикали.
«Вы что, думаете, наверху слышно, за гулом самолетов?» — засмеялся директор института пастор Браун. Но шиканье продолжалось, и свист прекратился.
Пастор Браун быстро улаживал споры между теми, кто был недоволен доставшимся ему местом, предлагая поменяться, так как были такие, кто хотел устроиться как можно дальше от дверей, другие, опасаясь пожара, предпочитали находиться поближе к озеру.
Немецкие солдаты редко заходили в погреб, как вообще редко появлялись в поселке. Они сражались на фронте. Однажды приехал «виллис» с людьми в нацистских мундирах. Они обошли убежище, ослепляя нас светом карманных фонариков. Затаив дыхание, все молились Богу, лишь бы гестапо искало не их. Мужчины в форме потребовали документы, и пастор Браун, у которого с собой была главная книга, объяснялся за пациентов. Немцы стащили с нар молодую черноволосую женщину, которая стала их о чем-то просить. Пастор Браун долго доказывал что-то офицеру. Но женщину все равно увели, не приняв во внимание ни его доводов, ни ее просьб. Женщина была из Вены и некоторое время работала здесь на кухне. Кажется, бумаги ее оказались не в порядке. И пастор Браун не мог назвать ее пациенткой, так как в институт принимали только мужчин.
Пастор Браун имел опыт общения с нацистским начальством, но и его возможности уберечь людей были не безграничны. Семьсот мужчин, которые жили и работали в институте, считались психически неполноценными. Среди них были люди с эмоциональными нарушениями, умственно отсталые, люди с неврологическими заболеваниями. Только через много-много лет после войны мама нам рассказала, что среди них были и политические беженцы, и евреи. Пастора Брауна время от времени вызывали в Берлин, где ему приходилось отстаивать необходимость существования подобного института. Проще говоря, ему приходилось убеждать нацистское начальство, что не следует уничтожать пациентов Лобеталя. Начальство же считало, что уже само существование подобной лечебницы наносит оскорбление их стремлениям создать расу сверхлюдей.
