нас не лежат грехи отцов? – Если этого не чувствуют все, то это должны чувствовать „лучшие“».
И не только философское углубление в смысл происходивших событий, но, как и у Блока, обостренное сознание и чувство исторической ответственности интеллигенции настоятельно вели Шпета, а он, бесспорно, из «лучших», к самостоятельной постановке проблемы «интеллигенция и революция» и определили «искупительный» ключ в опыте ее решения. Разве не о той же, что у Белого, «огневой стихии» читаем у Шпета: «Исторически-действительным и действительно-историческим останется лишь то, что не расплавится в пламени революции, очистительном пламени» («Эстетические фрагменты»). Опыт теоретической трактовки проблемы «интеллигенция и революция», развернутый Шпетом в предисловии к «Очерку развития русской философии», созвучен программной статье Блока. Отличен от нее как философский, концептуализирующий, разноаспектный; в свою очередь, весь в отсветах «огневой стихии».
О подразделении Шпетом интеллигенции на принявшую революцию и отвергнувшую ее я уже писал. Каковы судьбы той части интеллигенции, которая пошла вместе с революцией, в нее «поплатилась», пользуясь словами Шпета? С ней происходит метаморфоза. Она перестает быть интеллигенцией и превращается – так пишет Шпет —в «акцию» и в «агента». Что в данном случае имел в виду Шпет, остается мне не вполне понятным. Обезличение интеллигенции, ее деперсонализацию? Не предназначен ли для нее некий революционный пургаторий? Или суждено ей вообще, без остатка, «расплавиться в пламени революции, очистительном пламени»? До чего же зыбка была у интеллектуалов, принявших революцию, линия между исторической ответственностью и исторической греховностью и виновностью интеллигенции! Для одних интеллектуалов переживаемые дни были «окаянными», для других – покаянными. Итак, следуя Шпету в неоднократно цитировавшемся предисловии к его «Очерку развития русской философии»: «Как революция сама по себе есть антитезис, преддверие синтеза, так закат, о котором я говорю, есть завет нового восхода… Нет в реальности прежней интеллигенции нашей, но становится (Шпет выделяет „становится“ курсивом) теперь новая, нет старой России, но возникает новая! Отдельные представители старой интеллигенции могут, переродившись, войти в новую, но не они определят ее реальность, они должны будут только принять последнюю. Преждевременно говорить о том, какова будет идеология новой интеллигенции, существенно, что она не будет прежнею, существенно, что она будет принципиально новою. Иначе – не было бы ничего более неудачного, чем наша революция». Сбылось, увы, последнее, о чем будет сказано в своем месте. Никому из интеллигенции, расписавшейся в своей исторической греховности и виновности, не приходило на ум, что этим признанием она сама вручает революционным властям печально известные в истории Франции <…> 358 – ордер на изгнание или заточение без следствия и суда.
Безупречен и точен по отношению к духу времени и действительности был жестокий вопрос: «А ваши кто родители? Чем вы занимались до 17‐го года?» Поколению, к которому я принадлежу, и последующим поколениям на вопрос, чем мы занимались до 17‐го года, отвечать не приходилось – в 18‐м году мы были детьми, а большинства еще не существовало на свете. Зато вопрос «А ваши кто родители?» тучей тяготел над всеми, кто не был выходцем из пролетарской среды. Мало кому из поступавших в высшие учебные заведения и определявшихся на работу удавалось избежать совета, требовавшего воплощения в действительность: «Сперва переварись в рабочем котле», то есть потрудись у станка. Честно «варились», часто вываривались. Практика социальной селекции, выборки (соответственно и выбраковки) человеческих сортов, отвечавших «социальному заказу». Такими вот кругами (в Дантовском смысле) расходилось самопризнание интеллигенции в исторической греховности и виновности. Все так, но я забежал вперед, а отчасти и погрешил против закона логики, гласящего: после этого еще не значит вследствие этого. Селекция осуществлялась бы правящими верхами безотносительно к самооценкам интеллигенции, последние лишь психологически удобряли почву для того, что названо было «переваркой», «переплавкой», «перековкой». Селекция изначально ГУЛАГовская…
Октябрьская революция кардинальностью общественно-политической программы, прямолинейностью действий, направленных к ее осуществлению, грандиозностью размаха, отозвавшегося и приведшего в движение широкие общественные слои и в зарубежных странах, призвала интеллигенцию – непререкаемо и безотлагательно – к идейному самоопределению в условиях чрезвычайных перемен. В 1918 году в Москве по почину Бердяева возникла Вольная академия духовной культуры, а осенью того же года в Петрограде, усилиями Блока и Белого, основоположена Вольно-философская ассоциация. В широком диапазоне разнообразных и разноречивых суждений о революции участников петроградского и московского вольных философских обществ объединяло понятие революции как, прежде всего и важнее всего, явления духовной культуры, как революции духа. Шпет писал: «Другое дело революция в порядке идейном, культурном, духовном, революция „сознания“… Все мироощущение, жизнепонимание, вся „идеология“ должны быть принципиально новыми» (Шпет, «Очерк развития русской философии»). Белый, выступая в Вольной философской ассоциации с прощальной речью, посвященной памяти Блока, говорил: „Впереди Исус Христос“ – что это? – Через все, через углубление революции до революции жизни, сознания, плоти и кости. До изменения наших чувств, наших мыслей, до изменения нас в любви и братстве, вот это „все“ идет к тому, что „впереди“, вот к какому „впереди“ это ведет». В летописи революционных событий, в скорописи их эти мыслители пытались опознать черты наново рождающегося духа, новой благой вести, одни, как Бердяев, Третий Завет – Завет Святого Духа, другие, как Шпет, новое духовное возрождение в его светском понимании. «Дух ждать не устанет, – писал Шпет в «Эстетических фрагментах», – он переждал христианство, переждет и теперешний послехристианский разброд». Так Фауст размышлял над Новым Заветом, что в начале? То ли по Иоанну: «В начале было Слово…», то ли, как резюмировал Фауст: <…> 359. Дух, конечно, «ждать не устанет», но Шпет ждать не хотел: «Дух создается», – писал он. От полной противоречиями действительности к пререкавшимся между собой участникам вольных философских обществ Шпет обращался: «Вот – вопрос, перестать увертываться от которого следовало бы: Что видно? Или, по крайней мере, что уже («уже» выделено курсивом) видно? Или, но самой меньшей мере, видна ли звезда Нового Вифлеема?» («Эстетические фрагменты»).
Этим строчкам 70 лет. Где же она, звезда Нового Вифлеема, – я упорно и мучительно всматриваюсь в действительность наших дней в поисках новой звезды. Знают ли, что старая Вифлеемская звезда давно погасла, что духовность, к которой некогда она привела, уже давно бездыханна. А мысль современников мечется из стороны в сторону, часто обходя по кругу <…> 360 порочному кругу, не сознавая и не замечая этого, а порой действует ошалело. Кто-то знает понаслышке, а кто-то и читал книгу генерала Краснова, атамана Войска Донского в годы Гражданской войны, а в годы Великой Отечественной сражавшегося в рядах вермахта. Называлась книга «От двуглавого орла к красному знамени». Краснов как предатель родины и военный преступник публично казнен
