с моими в сетках. Страшный бардак: упаковочные коробки с плитками шоколада, надорванные плитки валяются вокруг, пачки чая, ватники, нейлоновые сорочки двух цветов — бордового и темно-синего — в упаковках, некоторые подгоревшие — всего не перечислить. Забыл самое главное: полупустые пластиковые ящики с бутылками коньяка и блоки «Пегаса», тоже со следами потрошения. Как у Эдгара По, будто хозяйничала громадная обезьяна или йети. Неподалеку в разных направлениях лежат четыре человека, точнее, три с половиной: один когда-то во сне обгорел с одного бока, да так и не заметил. Он из Питера, зовут Толей, остальные из Подмосковья. Они очухиваются в разное время суток, пьют коньяк, заваривают в закопченном чайнике чифир. Видя нас впервые, не удивляются. Пободрствовав недолго, опять отключаются. Защитных сеток на них нет. Зачем они?
Сергий + Михаил Афанасьевич
Не могу не рассказать здесь о моем друге Сергее Шарове. С ним как с архитектором мы сделали, наверное, половину всех памятников. Представляю его физиономию, когда он будет читать этот текст. «Я не архитектор, — всегда настаивает он. — Архитекторы — это Норман Фостер, Фрэнк Гери, Людвиг Мис ван дер Роэ, Жан Нувель…» — «А ты кто? Как тебя писать на постаментах?» — «Не знаю, наверное, художник». Антипафос у него гипертрофированный. «У меня нет фантазии, я чего-нибудь срисую, перенесу на тряпку и потом разукрашу». Когда ты говоришь это своим, они понимают, что ты шутишь, а когда в интервью по телеку, никто ничего не понимает. «Странный мужичок, — думают. — Жаль его, а впрочем, фиг с ним». На самом деле он — это современный Леонардо. Как сформировался этот незаурядный художник? Вроде бы в биографии ничего удивительного. Мама, папа — типичные для послевоенного времени граждане, бессеребренники. Обычная школа, журнал «Наука и жизнь», кружки Дома пионеров, спортивные секции с локальными рекордами, МАРХИ с великим Учителем и другом Виталием Скобелевым. Правдами и неправдами добытые книжки про другое искусство. А дальше — талант плюс аналитический ум, плюс трудоспособность. Мы с Худяковым в разговорах всегда определяли его как самого сильного из всех известных нам современных художников, правда, с очень непростым, занудным характером. Кстати, он был одним из легендарной «Двадцатки» авангардистов, выставки которой наделали шума в Москве и за ее пределами в семидесятые — восьмидесятые прошлого века.
В бестолковой чехарде современной жизни скульптору бывает очень непросто подсчитать процент реализованных им проектов. По молодости, когда берешься за всё, процент этот, наверное, около десяти. С приобретением опыта и интуиции процент начинает подрастать, но не быстро. И наконец, когда знаешь себе и другим цену и напропалую отказываешься от всего скучного, сомнительного, бесперспективного, он вырастает где-то до сорока-пятидесяти. Но большая часть проектов срывается, похоже, из-за того, что утратило силу понятие «купеческое слово», крепче и вернее которого, говорят, ничего не существовало. Договорились, ударили по рукам, всё! А у многих современных магнатов замах силен, да на удар силенок не хватает. Вот они и ограничиваются разговорным жанром. Жаль, потому что нет-нет да и возникнет вдруг нестандартный, остроумно сочиненный проект, реализация которого могла бы продвинуть нашу культуру вперед, оставив позади другие народы. А случается, что и сам народ, ничего не поняв, не отличая хорошее от плохого, соберется с силами, возмутится, да и встанет стеной, обрушивая свой праведный гнев на зарвавшегося автора. Правильнее сказать — не весь народ, а небольшая часть его. Не самая осведомленная и продвинутая. Возьмем, к примеру, пару выигранных нами официально конкурсов. Один из них — памятник Булгакову в Москве. Необходимо учитывать, что место выделяется заранее и на него и играется конкурс.
Патриаршие пруды. Ряд традиционных парковых скамеек, за спинками которых проходит Большая Бронная. Справа, если смотреть от пруда, неожиданно заканчивается отступавшая к улице площадка, вымощенная серым гранитом. Для чего, спросите вы. Отвечу: там какие-то идиоты собирались поставить такую же сдвоенную скамью, только бронзовую. На левой ее части должна сидеть, нога на ногу, фигура писателя, смотрящего задумчиво на пруд вслед уходящему по воде четырехметровому Иешуа. Правая же половина лавки вообще должна быть сломана — видимо, символизируя разруху, которая царила тогда в городе. Безобразие! В те времена вообще не было принято, чтобы фигуры сидели — все они стояли на постаментах. Теперь же все сидят на лавках, и на поломанных в том числе. Правильно тогда одна газета, где-то раздобыв фотографию черновой промежуточной модели памятника, опубликовала ее. И прибавила комментарий: мол, еще не видя статуи, остроумные москвичи уже прозвали ее «В жопе веник». Почему-то у москвичей, критикующих скульптуру, юмор всегда вертится вокруг задницы. Пример тому — мой памятник Достоевскому у Библиотеки имени Ленина.
Так вот памятник. Предполагалось, что зимой Иешуа будет уходить не по катку, а все-таки по воде: эти великие умы задумали окружить его античной колоннадой из песчаника и вместе с инженерами планировали построить такую систему, чтобы вода внутри круга подогревалась. Там могли бы зимовать утки — как на одном из прудов Ботанического сада. А ближайшие деревья покрывались бы сказочным инеем, как бывает, когда прорвет трубу с горячей водой. Слева, между павильоном и углом пруда, располагалась бы руинированная архитектурная композиция, тоже из песчаника, символизирующая Ершалаим, где обитали бы Левий Матвей и Рыцарь Золотое Копье со своей собакой.
Говорят, что эти проектировщики-дебилы хотели вместо пруда построить подземный гараж, забетонировать пруд и установить семидесятиметровый примус, на котором восседал бы Сатана, а из-под примуса должна была взлетать машина с Грачом и героями, именами которых названа небезызвестная книжка. Неужто такие идиоты, даже не верится! Точнее, она должна была взлетать с верхней бровки травянистого склона, которым окружен пруд — между примусом и скамейкой с писателем, по диагонали от Иешуа. Сам примус криво, с наклоном стоял бы внизу, одной ножкой в воде. Диаметр чаши равнялся бы шести метрам, а снизу можно было увидеть «нехорошую» квартиру, где предполагалось собрать всю нечисть, изобразив ее в горельефах, дабы она не влияла на психосферу города. А Азазелло — демона-убийцу, демона безводной пустыни — вообще не изображать по той же причине. Из пулевых отверстий летом в пруд должны были бить струи воды, изображая бензин. Примус освещался бы снизу оранжевым, вызывая у осведомленных зрителей ассоциацию с тем самым булгаковским абажуром. Вот вроде бы и все, не считая деталей: пандуса для инвалидов в виде выдвижного ящика кухонного стола с громадной облезлой ручкой в середине. А также стилизованной под тридцатые годы телефонной будкой, около которой днем можно было послушать роман нон-стоп. И искусственной луной, освещающей Иешуа с
