противоположного угла пруда. Она бы создавала и летом и зимой лунную дорожку. Слава богу, весь этот «ужас» не состоялся.
Такая же участь постигла и памятник Сергию Радонежскому. Мой проект был таким: на первом плане я изобразил четырехметровый оклад с житием святого. Оклад этот был слегка выгнут, как обычно бывают выгнуты старые иконы, и немного руинирован. Толщина его была сантиметров шестьдесят, а с задней стороны, обращенной как бы к сцене, на определенной высоте были устроены ниши с держателями для свечей, свет которых своим колебанием оживлял бы все слепленное на следующих двух планах. Особенно фигуру и лик преподобного Сергия. Центром композиции следующего плана была экспрессивно слепленная фигура старца (230 см высотой), идущего по зеленому холму, покрытому травами и полевыми цветами. Справа от фигуры, ближе к зрителю, присел заяц. К фигуре со стороны лика можно подняться по бронзовой лесенке из четырех ступеней, устроенной сзади оклада под свечами. Третий план представляет собой сквозной рельеф, на котором изображена первая деревянная часовня, построенная преподобным Сергием, в которой он спасался. И два дерева: тонкая плакучая береза и мощный дуб — олицетворение веры. На деревьях и на окладе полно разных птиц. Под деревьями — травы и цветы, зверье. Если смотреть на композицию фронтально, увидишь икону с настоящим небом, на настоящей земле. При обходе возникают непредсказуемые ракурсы.
Бесконечные разговоры о том, что объемная скульптура свойственна католицизму и чужда православию, натолкнули меня на мысль создать принципиально новый вид композиции, построенной по принципу театральной сцены.
Я предлагал (и предлагаю) сделать эту вещь за свой счет, раз уж деньги, выделенные на реализацию проекта, чудесным образом исчезли. Но мне было сказано, что в таком случае я должен буду взять на себя и всё благоустройство, включающее перекладку коммуникаций, фонари, лавки, урны, ларек для продажи свечей. «Не хочу», — как говаривал известный профессор, отвечая Швондеру.
Беда только рака красит
Пословица
Заканчивалась одна из вёсен начала восьмидесятых в Москве прошлого века. Под утро прошла короткая гроза. Пахло свежестью и липовым чаем. Мы с моим другом Костей Худяковым договорились ехать в горком графиков, который располагался на Малой Грузинской, чтобы получить там какие-то бумаги для вывоза в Грецию наших произведений. Я, радуясь тому, что можно больше не кутаться, в майке и джинсах выскочил из дома.
Молодость и относительная известность в определенных кругах делали нас немного самоуверенными идиотами. Горком был Костиной вотчиной, и я ходил за ним по кабинетам немного позади с глуповатой, но, мне казалось, очаровательной улыбкой.
Встретив в коридоре какую-то женщину, я обнял, поцеловал ее пару раз и подбросил вверх, приняв ее за свою знакомую. «Я слышала про Рукавишникова, что он немного того, не в себе, но чтобы настолько…» — шептала она потом Худякову.
Наконец получив нужные справки, мы вышли во двор на свежий воздух, чтобы ехать в МОСХ ставить печати. К нам подошел какой-то бомж. В тельнике, коротковатых и при этом расклешенных штанах и неимоверных сандалетах. В руках у него была авоська с пустой бутылкой из-под кефира. Опухшее красное широкое лицо, всклокоченные темно-русые волосы с проседью и неопрятная борода. На вид лет пятьдесят.
— Ребятки, может, порисуем чего-нибудь?
Мой Константин ему спокойно говорит:
— Давай, Толя, напиши наши портреты.
— Для меня это большая честь, господа, — высокопарно отвечает тот.
Я молчу, принюхиваюсь, жду, чем кончится.
— А на чем будешь рисовать? — хмурит брови Константин.
— Да на чем угодно.
— А чем, какие краски тебе нужны, какие кисточки?
— Никаких кистей, и что касается красок, есть основные цвета: белый, красный, синий.
— Ок, — говорит Худяков, — жди, скоро вернемся.
— Знаешь, кто это? — заговорщически спросил Костя.
— Нет, — говорю, — не знаю.
— Это же Анатолий Зверев, его картинки в лучших музеях мира.
— Ааа! Это который послихе подснежники дарил?
В Москве в это время ходила история: Зверев, придя последним на прием в посольство Великобритании, куда были приглашены советские художники-авангардисты, одетый так же, как сейчас, подойдя к основанию лестницы, на верхней площадке которой встречали гостей посол с супругой, начал делать немыслимые реверансы, расшаркиваться, одной рукой ища что-то в заднем кармане штанов, а другой делая предупреждающий жест: мол, подождите. Англичане покорно ждали. Наконец он извлек из недр обгрызенный и увядший букетик подснежников, отряхнул его от табака о свое бедро и, поднявшись по лестнице, вручил его даме, сделав реверанс и при этом встав с трудом на одно колено.
На моем «жигуле», как сейчас помню, ярко-зеленого цвета быстро смотались на Беговую, художественный ларек по закону подлости оказался закрыт.
Но печати поставили. Поехали на улицу Жолтовского в подвальчик, где торговала знаменитая контуженая тетя Лена, вся художественная и архитектурная Москва знала и боготворила ее. Выслушав обычную сопровождающуюся плеванием в сторону тираду из серии «пошли все в п…., на х..», про наших мам, мы купили краски. Белая оказалась в больших емкостях и дорогая, рубля по два. Костя сказал: «Да давай желтую, ничего. И еще пару картонок для этюдов». Вернулись. Зверев терпеливо ждал на лавочке. Бутылка в авоське трогательно стояла на асфальте между сандалиями. У меня сжалось сердце. «Белой не было, — наврали мы, — купили желтую».
И тут началось… Зверев, видимо обрадовавшись, что пижоны вернулись, превратился в Лао-цзы: «Ничего, все белое желтеет со временем: желтеет бумага, мы умрем — тоже пожелтеем, снег, белые платья, всё! Остановите, пожалуйста, у магазина».
Я остановился у маленького занюханного винного и говорю: «Схожу, чего вы пьете в это время суток?» — «Нет, вы не знаете. Я с вами пойду». Мою попытку что-то быстро купить Анатолий мягко, но достаточно конкретно остановил: «Так эти дела не делаются. Барышня-красавица, дайте-ка нам, голубушка, бутылочку „Салюта“, четыре бутылочки пива „Жигулевского“, четвертиночку „Столичной“, бутылочку „Старочки“ и портвейн вот этот». Примерно так, точно не помню.
«Черный пояс», — подумал я с уважением.
Приехали ко мне на Маяковку, в булгаковский дом. Бегемот, громадный черный кот из музея, как обычно ошивался во дворе. Мы, пообещав ему что-нибудь вынести, зашли в гараж, который я только что достроил. Под бывшей мастерской, в которой мы жили, располагался гараж УПДК. Водители Дипломатического корпуса, как я уже говорил, регулярно снабжали папу ворованной резиной, замшей для протирания авто в фирменных упаковках, дворниками и всякой иностранной всячиной. В один прекрасный момент они съехали, и папа оформил гараж как подсобную мастерскую в нежилом помещении. Я ликовал. Придумал, как сделать там лифт, баню и додзё 15. К слову сказать, в
