— Прекратить! — завизжал капитан. — Сейчас в изолятор пойдешь! Где нарядчик? Почему не начинают развод? А ну, живо!
Зэки благодарно похлопали Мишу по плечу.
— Зачем ты, Миша, — стал я его корить в малярке.
Тот махнул рукой:
— Все равно меня будут морить до самой смерти. А сделать я им ничего не могу. Так хоть скажу открыто что хочу, пусть слышат. Но придет время на них, придет. Может, и не при нашей жизни.
— Ты бы поспал, Миша, а я за тебя поработаю, — сказал я. — У нас сегодня лес не подвезли, да пилорама сломалась. Поди, не выспался сегодня?
— Ну что ты, я двужильный. Русский мужик — что он не вынесет? Он, холоп, такую империю своим боярам построил, так что ему бессонная ночь?
К концу рабочего дня объявили, что бригада остается на вторую смену: пилораму починили, надо подкатывать лес. Работа на подкатке не из приятных. Два человека, подкатив баграми стволы весом в несколько центнеров каждый, загружали их вручную на вагонетку, затем толкали вагонетку по рельсам к пилораме и там разгружали. И так — восемь часов подряд, насквозь промокшие от пота, на голодном пайке. Уборная рядом с пилорамой была загажена кровавым калом — то ли сосуды у людей рвались от напряжения, то ли геморрой появлялся от тяжелого труда. Но это было, конечно, не то, что в дальних лагерях, на лесных командировках. Там за невыполнение нормы без разговоров сажали в изолятор на фунт хлеба, трех раз по пятнадцать суток было достаточно, чтобы получить туберкулез. Лучше уж сломать руку или ногу. Есть свои «профессионалы» в этом деле. Без всякой платы, просто из любви к искусству, они по первому же зову деловито зажимают ногу очередного просителя между двух больших бревен, а сверху скатывают на ногу третье, поменьше, — и в момент нога переломана. «Счастливчика» — в больницу, а те, что остались, продолжают пилить лес и нагружать им вагоны, которые длиннющими составами расползаются по России.
Но у нас лесоповал не был основной работой, и начальство не очень-то хватало за глотку с нормами выработки. И еще, на наше счастье, пилорама часто ломалась, а на ее замену денег не было. Вот и сегодня, не прошло и трех часов, как «старушка» остановилась. Мы, отирая пот, побежали в котельную варить чифир. Там уже было полно, в основном тувинцев. Они провожали на свободу одного из своих. Миша вовсю суетился и заваривал чай. Увидев меня, он обрадованно кивнул и закричал, перекрывая гул толпы:
— Садись сюда, выпей с нами чифир за здоровье Монгуша. Он уже совсем исправился, а всего лишь лет тридцать просидел. Он твердо встал на путь исправления. Начальству теперь не стыдно будет сказать, что они его перевоспитали. Он все осознал, видишь, кожа да кости одни остались!
Виновник торжества добродушно улыбался раскосыми глазами. До лагеря я понятия не имел ни о тувинцах, ни об их истории. Немало сидело тех еще, которые были арестованы в 1944 году, когда Тува влилась в СССР как автономная республика. Ее единение с «братскими» народами происходило по схеме, близкой к прибалтийской. Два-три министра решили войти в состав РСФСР, а остальных, когда в Туву вступили советские войска, посадили в тюрьму и уничтожили. Тувинцев начали «цивилизовать»: экспроприировать, эмансипировать, освобождать от собственности и объединять в колхозы. Солдаты врывались в усадьбы и угоняли скот силой. Бесполезно было доказывать безграмотному, испокон века занимавшемуся пастбищным скотоводством тувинцу, что для счастья людей, для победы коммунизма во всем мире нужно отдать его собственный скот. Мать Монгуша вцепилась в солдата, умоляя не отнимать овец, но тот пнул ее, и женщина упала на землю. Монгуш схватил нож и ранил солдата. Его почему-то оставили в живых, только посадили на 25 лет, потом еще за что-то добавили — как и остальным, посаженным в то время, и вот наконец наступил для него долгожданный день. Завтра на свободу.
— Ну, Монгуш, — веселился Миша, разливая чифир. — Недаром в гимне поется: «Союз нерушимый республик голодных схватила за горло великая Русь». Давай, брат, чифирку.
Кружка пошла по рукам.
— Ты нас не забывай, — напутствовал Монгуша один из зэков.
Тувинец печально посмотрел на него:
— Я вас не забуду. Никогда не забуду. Вот если вернусь снова в лагерь, тогда вы можете сказать, что я вас забыл. А если не попаду, то, значит, не забыл.
Тут в котельную зашли два надзирателя с большим мешком. Мешок, как живой, ходил ходуном — котов вылавливали сегодня по всей зоне. Один из надзирателей открыл люк котла, а другой зашвырнул в топку мешок, оглушительно завизжавший кошачьим хором. Раз в год надзиратели обязательно производили эту профилактику, но потом заключенные снова невесть откуда доставали котят, которые быстро размножались до следующего истребления.
Надзиратели вышли.
— Кто не с нами, тот против нас, — откомментировал Миша. — А коты не с нами. Значит, они против. Мы котов с собой в коммунизм не возьмем. И Монгуша тоже. И пошагаем одни, к ебаной матери, в светлое будущее. А сейчас пора на вахту, рабочий день кончился.
Зэки по одному потянулись на выход.
— Тувинцы — отличный народ, — объяснял мне Миша. — Я с ними давно сижу и знаю их хорошо. И они ко мне хорошо относятся. Они много лучше русских. Вообще, те народы, у которых сохранилось что-нибудь от религии или обычаев, лучше русских. Потому что у них хоть что-то есть, что сдерживает их. А у наших, у русских, и веру отняли, и обычаи, а вместо этого дали лагеря. Потому такая погань и пошла.
Был час ночи, и огромные северные звезды рассыпались по всему небу. К нам подошел Леха-крысолов.
— Какие есть звезды? — спросил он.
— Там, — сказал я, — красноватая звезда, видишь? Это — Марс. А вон звезды образуют ковш. Так вот, проведи линию по двум последним на ковше звездам, и первая яркая на ее пути — Полярная звезда. Там север. А вот самая яркая звезда на небе. Видишь, как груша размером? Это — Венера.
Я замолчал, ибо исчерпал свои астрономические познания. Леха с уважением на меня посмотрел.
— Образованный ты, — заключил он. — Я вот ничего не знаю. Ничего в жизни не видел, кроме лагерей. Не видел даже, как яблоки на дереве растут.
— Ты что? — не поверил я. — Не может быть!
— Точно, — не отрываясь от звезд, ответил Леха. — На картинке, конечно, видел, а так, на самом деле, — нет.
— Как же это может быть?
— А так. С детства сижу. Выходил, однако ненадолго. Помню, дали мне десять лет, а в это время следователь докопался, что я стрелял в него из-за забора. Тогда он не завел на меня дела — судили бы меня за все сразу, и получил бы я все те же десять лет, по самой тяжкой. Он подождал моего выхода и тогда подал в прокуратуру. Пришел я домой из лагеря и не успел повесить плащ на гвоздь, как приходят менты арестовать меня. Не успел даже мать обнять. Дали еще семь лет, вот, досиживаю. Какие тут яблоки? Я и ел-то их всего несколько раз в жизни, когда мать на свидание приезжала.
