Дездемона всплеснула руками. — Пошли за ним, спроси его.
— Не лги, не лги, красотка: ты на смертном ложе.
— Да, но умру не скоро.
— Нет, сейчас же. Поэтому признай свой грех открыто.
Сергей из зала уловил женский шепот:
— Неужели убьет?
— Пожалеть должен… — сказал мужской голос.
Отелло, обезумев, склонился над Дездемоной.
— Дай мне жить! — взмолилась Дездемона.
— Сгинь, шлюха!
— Убей хоть завтра! Дай пожить сегодня!
— Ты борешься…
— Хоть полчаса!
— Я начал, и я кончу.
Садрый, окончательно войдя в роль, завершил трагедию по-своему: не задушил, а вытащил из-за голенища длинный убойный нож.
Зрители замерли затаив дыхание.
— Люди! — завопил вдруг из зала женский голос. — Ведь зарежет!
И на сцену вихрем взлетел огромного роста мужчина и в одно мгновение скрутил сзади руки Садрыю.
Сергей, исполнявший обязанности режиссера, подбежал к мужчине:
— Ты что делаешь?! Это же спектакль… Мужчина злобно покосился на него:
— Спектакль?! А зачем же он нож достает?.. Будто он не знает, что железо может удлиниться! [2]
Сергей бросил взгляд на блестевший на полу нож и невольно улыбнулся: «Малость переборщил».
А Садрый, перекосив лицо, сокрушенно вздыхал:
— Эх, темнота… Какое впечатление испортил, дурак!
Зал уже надрывался от смеха и неистово хлопал.
Концерт был построен необычно. Как было уговорено, Муртаза, будто идя с работы, поднялся на сцену, расстегнул шубу, опустился на табурет и будничным, немного усталым голосом начал рассказывать о тонкостях своего ремесла скотовода. И люди слушали его навострив уши: он зря болтать не будет. Муртаза даже умудрился кое-кого из зрителей втянуть в короткий диалог. И те охотно откликались.
Вопрос, как жить, как работать, оказался далеко не праздным.
Потом запели сатирические куплеты. Как только разнесли завклубом Бураканова, с первого ряда встал Лукман, обернулся к Бураканову, важно восседавшему с женой в первом же ряду, и крикнул на весь зал:
— Бураканов! Для какой потребности ты в клубе тараканов развел? Муллам на радость?
Сотни людей разом загоготали.
Разделали под орех молодого проходимца, отвезшего кому следует в подарок бочонок башкирского меда и вернувшегося в Ибряево в звании муллы.
Затем прошерстили гуртоправа Бусыгина, двоюродного брата Карпова. Он спьяну загнал коня до смерти, а отделался легко — сдал совхозу дохлую овечку.
— Ох-хо-хо! — взревел зал.
— Правильно!
— Дайте высказаться!
Неожиданно поднялся здоровый мужчина, разыскал взглядом Бусыгина и решительно крикнул:
— Мы у тебя корову прогусарим, если за неделю коня не вернешь! Понял?
На каждый куплет зал бурно отзывался.
«Расшевелили народ, чего нам и хотелось», — радовался Сергей.
Потом пошли пляски, песни, шутки. Завершил концерт на своей тальянке Магсюм. Он с башкирских песен перешел к «Варшавянке», сыграл «Коробейников» с вариациями и протяжную песню про степь. Через несколько минут в зале установилась удивительная тишина; многие из зрителей закрыли глаза, будто сидели не в душном маленьком зале, а на кургане в степи.
Когда закончили концерт, на сцену ввалился багровощекий старик с маленькими, точно приклеенными черными усиками.
— Эх, брат, — сказал он, положив руку Сергею на плечо. — Тут кошка, перебежавшая дорогу, становилась целым событием. Но… Но вот такого, чтобы до слез…
Все довольно улыбались. Это была работа, понятная и видимая всем. И Сергей подумал о другой работе — о той, что незримо шла в нем.
Душа его жила неясной тревогой, обрастала словами-вестниками. Но записывать их не было времени.
Нет, он далек от иллюзии, что каждое его слово достойно увековечения. Он понимает, что сейчас важно действие, потому что уже знает: нельзя добиться нужного, оригинального путем одного лишь размышления. Только в действии обнаруживается истина о человеке, его корни. Во всяком случае, он всегда нуждался в живых лицах, в реальном факте, только опираясь на них, начинает у него работать воображение. Как он эти факты повернет, как объяснит, что он из них сделает, это уже зависит от степени ума, знания, таланта, но живое, осязаемое для него всегда было как земля под ногами… И еще: то, что ты написал, должно быть такой же опорой для других, как и для тебя самого. Для этого нужен выход в реальную человеческую драму… Да, он чувствует, что его жизнь неразрывно связана со словом. Вот поэтому, когда что-нибудь интересное случается, невольно думает, как он это опишет… Конечно, многие мысли, краски чувств он теряет, и они, вероятно, никогда но вернутся больше, а если и вернутся, то непосредственнее, точнее в их выражении уже не будешь. Поэтому надо постараться записывать главные, неповторимые впечатления, единственные слова. Они должны являться как бы опорными пунктами. Чтобы потом вытянули за собой те мысли, те чувства, которые не успел записать.
Так он думал и приходил к мысли: одно ясно — зерна брошены, всходы есть, и не где-нибудь, а вот здесь, на этой земле. А что пережито, прочувствовано — вспомнится, запишется. Идет еще только первая половина жизни, а впереди — годы.
Деревья стояли во влажном, слегка лиловом блеске и, если приложиться к ним ухом, издавали слабое, тонкое шипение, как перед взрывом…
Он вошел в денник и тут же увидел большие, добрые глаза коровы. Возле нее лежал только что родившийся теленок. Сергей бросился к нему, поднял его на ноги.
— Здравствуй! — сказал он новорожденному, потрепав по голове.
Теленок открыл глаза, растопырил дрожащие ноги и ткнулся мордочкой в вымя матери. А мать ласкала, ласкала и причесывала его языком.
«А как же иначе? У коровы тоже есть свои радости. Она тоже как человек, — подумал Сергей, глядя на нее с умилением. — Если считать корову только скотом, тогда кто я? Скотник?..»
Мысли его оборвал прибежавший Магсюм; запыхавшись, он выдохнул:
— Девчата бегут!
— Как — бегут? — не понял Сергей.
— Ну, драпают!
Сергей только сейчас обнаружил пустоту денника. Ни привычной утренней возни, ни голосов во дворе.
— И где же?
— По большаку чешут!
— Понятно… — проговорил Сергей, размышляя. — Сходи к Ягде. Позови ее сюда.
Магсюм нетерпеливо поморщился.
— Выполняй.
Тот развалистой походкой поплелся к воротам.
Оседлав лошадь, Сергей не помчался вдогонку, а рысью поскакал по лугам. Он решил кругом объехать беглянок.
Вскоре он заметил на холме вынырнувшую из овражка цепочку девушек и успокоился и стал спускаться на большак.
Сразу за лугами, на перепутье дорог, как бы проездом на третью ферму, Сергей «невзначай» столкнулся с беглянками, навьюченными узелками и сундучками.
Увидев Сергея, девушки метнули на него косые взгляды и той же чередой безмолвно последовали дальше.
«Я уже вычеркнут», — отметил Сергей.
Поравнявшись с ними, он равнодушно спросил:
— Уезжаете?
Девушки молчали. Но вскоре одна из них все-таки откликнулась:
— Уезжаем… На Магнитострой.
— Значит, покидаете степь?
— Степь твоя —
