тихо прошептала она.
— За сыном?
Она вытирала слезы.
— Скажи мне: почему ты плачешь? Ну почему ты плачешь?..
Она плакала весь вечер. Это сбило его окончательно с толку. Он не мог ни подойти к ней, ни успокоить ее.
Потом она уснула. А он долго не мог заснуть.
Ночь стала пустой и огромной. Мысли у него ворочались, как в тине. Он спрашивал себя: к чему он может прийти, если у него не хватит сил бороться со своим чувством. Но ответа не находил.
А в душу стучались слова; стучались и вязались в строки.
Есть любовь — подставляй только губы…
Кидай поцелуи, как мячи…
Но есть любовь —
Только стисни зубы
И молчи.
Ему захотелось поговорить с Ягдой. И она словно встала рядом с ним. «Что происходит? Что?..» — спрашивал он. «Не знаю», — отвечала она. «Что-то встало между нами… Не любит она меня, вот что», — сказал он. «Она создана для любви. Но все, что могла, она уже отдала… Либо стань сильнее ее, либо…» — «Никому так не хотел счастья, как ей… И никогда не чувствовал себя так мучительно не на месте, как сейчас». — «А может, ты любишь свою мечту? И боишься расстаться с ней?»
И тут в нем что-то дрогнуло, и он открыл глаза. Оттого ли, что ветер пронесся над крышей или сердце его было чутким и не уставшим, но только внутри вдруг что-то дрогнуло. «Чего я хочу? — спросил он себя. — Ощутить достоверность ее чувств, ее любви ко мне? И, лишь ощутив, поверить в их истинность? Но это же характер скептика… Если я ограничиваю себя чувством и хочу только любить, умею ли я любить?.. А что она тоскует, плачет… А может, это потому, что в ней умирает прошлое, и она с чем-то в себе прощается? И не должен ли я понять ее, любить ее, а не только свои чувства к ней?..» И вскоре он поймал себя на том, что в душевной боли расслабил волю, утерял ясность, без которых остаются лишь попытки и неуверенность в себе. А с ними человеку очень трудно жить.
И у горла затрепетали строки:
Я высунусь на улицу
И погляжу вперед.
Грустится ль мне, тоскуется ль, —
Никто не разберет.
Рукою не усталою
Придвину микроскоп,
К холодному металлу я
Прижму горячий лоб.
Вслед за промозглыми осенними дождями и мокрым снегом наступила зима.
Времена года менялись, и каждое из них оставалось в памяти своими близкими болями и радостями. Если один день приносил радость, а другой — боль, то третий обязательно дарил мудрость. А мудрость допускает все человеческое, этим она укрепляет душу. И Сергей словно поздравил себя с тем, что не замкнулся ни в своей радости, ни в своей боли…
Он возвращался на кошевке с самой дальней фермы к себе в Ибряево.
Багровое с морозу солнце стекало к горизонту. По белой волнистой степи прогуливался длинный, острый ветер.
Из-под копыт коня летели снежные комья. Гнедой бежал ходкой рысью, не требуя ни кнута, ни палки. Сергей, доверившись коню, поплотнее завернулся в тулуп и погрузился в думы…
Он был доволен собой. На курсы скотоводов, которые он открыл, повалил млад и стар. Его поразила жадность скотоводов к знаниям. Проработав весь день на морозе, они набивались в школу, чтобы слушать премудрости зоотехники. Сергей сперва боялся, что мужички собьют его каким-нибудь ехидным вопросом. Но на второй день, когда у него совсем исчез голос, они принесли ему чаю и стали оберегать его. «Кажется, авторитет на высоте», — подумал он тогда и улыбнулся.
Людей интересовало все: и болезни скота, и пути борьбы с ними, и содержание белка и фосфора в каждой культуре, и законы наследственности… И он, подбадриваемый светящимися глазами слушателей, говорил до глубокой ночи.
Сергей не терпел, чтобы рядом с ним откровенно или чинно скучали. Поэтому, изложив какую-нибудь точку зрения, иногда даже неверную, он ставил ее на обсуждение, вызывал между слушателями жаркий спор. Затем он говорил, чье мнение сходится с мнением научным, и этого момента все ожидали с нетерпением…
В последний вечер, когда кончились занятия, Сергей невольно подслушал такой разговор:
— Вот, а ты не хотел идти, — говорил один парень другому.
— Не знал, вот и не хотел, а теперь узнал и уже не пропущу!..
«Да, ничего само собой не делается. Ко всему надо приложить руки, — думал теперь Сергей. — И в то же время, как присмотришься, как подумаешь, то убеждаешься: башкиры уже не те. Они меняются на глазах…»
И он припомнил картину, свидетелем которой был недавно, возвращаясь из Уфы.
В пути он услышал, что на днях возле деревни Ишимбай — «вон, в пяти верстах от тракта», указал ему попутчик — ударила девонская нефть.
Он решил посмотреть и свернул с тракта влево.
На подходе к деревне он увидел вышку и черную струю, бьющую в небо. Вокруг стояла толпа.
Он подъехал. Мощный фонтан, взорвав степь, словно снимал старое представление об этой земле… Сергей разглядывал теперь лица людей. Они, вытянув шею, запрокинув головы, зачарованно глядели на этот фонтан. И Сергею почудилось, что башкиры смотрят не на фонтан, а на небо, которое увидели впервые. Нет, не чудилось, а действительно было так: ведь это была радость приобщения к высшим свершениям человеческого разума.
«Вот это и есть тот переход из одного состояния в другое, который я хотел видеть…» — подумал он.
Сергей и не заметил, как въехал в Ибряево. Уже смеркалось.
— Долго же ты… — встретила его Тоня, когда он вошел в комнату.
Она была в том сером костюме, который очень шел ей, делал ее обаятельно собранной — такой, какой он встречал ее в Москве.
Сдерживая волнение, он только стиснул ей руку.
— Как обещал.
— Уже приходили несколько раз. Ждут, — сказала Тоня, собирая на стол.
— Значит, идем в театр, на премьеру. — Он снял шубу и, приглаживая волосы, бегло взглянул на себя в зеркало и увидел улыбчивые серые глаза, короткие брови, чуть заостренный подбородок. «Лицо, что не долго помнится», — отметил он. Нос никуда не годился: обмороженный, он сейчас лупился. «Да ничего, я уже женатый».
Они сели ужинать.
— Хорошо зажарена! — заметил Сергей, с удовольствием уминая картошку. — Из пустяка ты можешь делать чудо.
— Достал бы мясо — бифштекс бы сделала.
— Не обессудь, не могу, — отозвался Сергей.
И подумал: «Как быстро все скакнуло в цене вверх:
