Под утро русская армия начинает наступление. Мы отчётливо слышим выстрелы танковых пушек, лязг гусениц, треск пулемётов. Русские явно пытаются нас окружить.
Прибывают первые раненые, некоторые самостоятельно, других приносят на носилках санитары. В основном ранения лёгкие, и им необходима только дезинфекция и перевязка. Но в десять часов к нам принесли майора с Bauchschuss — тяжёлым ранением в живот. Такие раненые в большинстве случаев безнадёжны. Несмотря на страдания, он безостановочно кричал: «Я хочу, чтобы меня прооперировали! Вы слышите? Я приказываю вам оперировать меня прямо здесь!» К сожалению, мы не могли ничего для него сделать. Хотя он был транспортабелен, мы не могли отправить его в госпиталь — за это время русские окружили город. Для проформы и чтобы успокоить его, мы толстым слоем обмотали ему бинтами живот, чтобы вставить внутренности на место.
Сразу после полудня русские начали проникать в город в некоторых местах. Тогда нам приказали отступить и заново развернуть наш пункт первой помощи в казарме. Самое время: через четверть часа после этого русский танк добрался до театра, где его блокировали наши войска.
Яростная битва длилась весь день, и тиски вокруг нашей Kampfgruppe (боевой группы) сжимались всё теснее. Вечером, когда бой немного стих, нам сообщили, что один раненый сам добрался до пункта первой помощи в театре через полчаса после того, как мы оттуда ушли. Совершенно необходимо было забрать его оттуда. По приказу фельдфебеля Альберт, Л. М. и я пошли туда, таща за собой большие санки. Часть города, по которой мы шли, представляла собой зрелище настолько мрачное и зловещее, что нас бросало в дрожь.
Ночь уже давно наступила, электричества не было, только пламя от горящих домов по обе стороны улицы освещало нас и наши силуэты, которые проецировались на уцелевшие стены, как в театре теней. То и дело ружейные выстрелы и автоматные очереди вынуждали нас прятаться, бросаться на землю, вжиматься в стены, продвигаться короткими перебежками от одного убежища к другому. Через час мы наконец добрались до театра, где нашли молодого лейтенанта, раненного в ногу. Он не мог ходить и лежал недалеко от бедного майора, который тем временем отмучился.
К одиннадцати часам мы вернулись в казарму, где нас ждала изнурительная работа Sani. Одна из комнат на первом этаже была занята больными из Revier и легкоранеными, которым нужно было только минимальное лечение, другая была отдана получившим более серьёзные ранения, которым требовалась помощь врача и небольшое хирургическое вмешательство. Это было всё, что мы могли сделать на месте, обходясь тем, что у нас было в пункте первой помощи. Те, кто нуждался в более интенсивном лечении, должны были ждать эвакуации в тыл, что было в тот момент абсолютно невозможно. И наконец, была палата с тяжелоранеными и безнадёжными. Апокалиптическое зрелище представлялось нашим глазам! Вот один раненый, которому артиллерийский снаряд оторвал руку и часть груди, оставив открытой часть лёгкого. Вот другой, лишившийся ног по самый пах. Ещё один потерял ногу и часть таза. И что сказать о несчастных, которым взрывом снаряда разворотило живот и разорвало кишки? В сознании до последней минуты, они знали, что уже погибли, но из последних сил пытались удержать свои внутренности на месте. И совсем невыносимый случай — молодой парень в абсолютном сознании, которому снарядом снесло часть черепа, оставив открытой всю левую половину мозга! Всё это на фоне глухого и невнятного шума, шорохов, стонов, молитв, перекрывавшихся проклятиями и резкими криками безнадёжности, гнева и возмущения! Если бы у меня была хоть капля веры, я бы потерял её в эту ночь. Два военных капеллана, протестант и католик, пытались со всей силой веры и убеждения утешить этих потерявших надежду несчастных, знавших, что они уже приговорены, и облегчить им переход от жизни к смерти, обещая им лучшую жизнь в загробном мире.
Что можно было сделать в этих жутких случаях? Делать перевязки, про которые мы заранее знали, что они бесполезны, делать обезболивающие уколы, скрывать правду. Как только раненый испускал последний вздох, его выносили во двор на мороз: надо было освобождать место для новых раненых, которые продолжали поступать. В два часа ночи я понял, что сейчас упаду в обморок: голова кружилась, силы меня покинули, и я не мог больше бороться с подступающей рвотой. Я рухнул на соломенный тюфяк и заснул мёртвым сном. Когда через два или три часа я проснулся, то понял, что во мне что-то изменилось, я больше не тот, что был раньше. Этот первый настоящий контакт с войной ожесточил меня, я очерствел, и чувства мои притупились. Отныне я смогу переносить этот ужас. Я опять вернулся к работе, которая по большей части состояла в том, чтобы выносить трупы и складывать их во дворе в штабеля, как складывают брёвна.
На следующее утро, в воскресенье, 2 января 1944 года, бой за Звягель возобновился с новой силой. Русские продвинулись внутрь города и подошли вплотную к казармам. Один танк въехал во двор, где его подбили. Я почувствовал, что решительный момент для меня настал. Я отправился на второй этаж Revier, там организовал (на солдатском жаргоне «организовать» — добыть что-нибудь, неважно, какими средствами) буханку хлеба, спрятал её в солдатский мешок и наполнил мою Feldflasche (походную фляжку) водкой. Во дворе готовили к отправке колонну машин под защитой танка, двух самоходных пулемётов и бронеавтомобиля, которая должна была прорвать окружение, чтобы вывезти часть легкораненых. Фельдфебель, который видел, в каком печальном состоянии я находился прошлой ночью и который считал, что я не в силах больше этого выносить, предложил мне сопровождать раненых, если я захочу. Я согласился без особых раздумий и вскочил в одну из машин колонны.
Но в последний момент, сам не знаю почему, я передумал и вернулся в пункт первой помощи в казарме. Итак, конвой уехал без меня. Тут я добавлю в скобках: один знакомый, Жорж С., как и я, учитель, видел, как я садился в машину колонны, которая была полностью уничтожена при попытке вырваться из окружения. С чистой совестью он смог написать своей матери-беженке в Сульцерен, что Митчи был убит вместе со всеми ранеными. Мадам С., конечно, рассказала всему Сульцерену, что я погиб. Естественно, новость дошла и до моей жены, однако она не придала этому никакого значения. Она была уверена, что я ещё жив и вернусь рано или поздно.
Русские давили всё больше, и положение попавших в мышеловку немцев становилось критическим. Прошёл слух, что, как только настанет ночь, боевая группа попытается прорвать кольцо, чтобы освободить окружённые войска, включая, конечно же, пункт первой помощи. Для меня настал решающий момент, пора было действовать, поскольку это могло помешать задуманному побегу. Я очень нервничал и был в состоянии крайнего возбуждения, когда вдруг в два часа дня Зепп Лаутенбахер, наш фельдфебель, приказал нам собрать всех больных и раненых, способных ходить, и сформировать из них группу под командованием Oberleutnant (лейтенанта), который был сам ранен в ногу и хромал. Эта группа должна попытаться добраться до обрывистого берега реки Случь, где они смогут найти убежище за скалами. И вот удача: я, как Sani, был назначен сопровождать группу! Мы продвигались медленно, чтобы раненые не отставали, использовали любые складки местности в качестве укрытий, как вдруг неожиданно услышали крики «Hourreh! НоиггёЫ» («Ура! Ура!») и треск выстрелов.
