Правым скандал понравился, хотя он и нарушил представительность заседания: верх взяла давняя вражда к социалистам.
Не обращая внимания на шум, Либкнехт пошел к трибуне. Кемпф протянул руку, полагая, что тот передаст ему свое особое мнение. Но Либкнехт попробовал говорить: несколько раз начинал, однако неистовый шум заглушал его голос. А Кемпф без конца повторял, что депутат Либкнехт не имеет слова.
Зал опустился до самого низкого уровня парламентской пристойности, страсти кипели в нем, не удерживаемые ничем.
Убедившись, что говорить ему не удастся, Либкнехт протянул наконец заявление. Кемпф принял из его рук бумагу и умышленно небрежным движением оттолкнул от себя.
После всего этого ввести работу сессии в прежнее русло было уже невозможно. Кемпф встал и дождался относительной тишины.
— Разумеется, следует осудить то, что в атмосферу нашего единства ворвался совершенно посторонний голос.
— С этим надо покончить! Позор! — раздались возмущенные голоса. — Он роняет рейхстаг в глазах всего мира!
Кемпф старался успокоительными жестами призвать зал к большей сдержанности.
— …Я говорю: голос совершенно посторонний. Следует думать, что худшей услуги своим избирателям депутат Либкнехт не мог оказать.
— Правильно! Верно! Отозвать его!
Оставалось лишь сгладить конец заседания, вернуть ему благообразие. Кемпф произнес несколько успокоительных фраз, затем рейхстаг перешел к голосованию.
— Кто за то, чтобы утвердить испрашиваемые имперским правительством кредиты? Прошу голосовать.
Поднялось море рук.
— Есть кто-либо против? — Он тревожно посмотрел в глубину зала.
Поднялась одна рука — Карла Либкнехта. Он осмелился нарушить единство власти с представителями нации.
…Либкнехт выходил из зала еще более отверженный, чем после вчерашнего заседания фракции, но с сознанием значительности того, что сделал.
XXV
Берлин жил обычной жизнью. Проносились щегольские экипажи с отличными одномастными лошадьми и разодетыми кучерами. Из магазинов валил народ, витрины были разукрашены, все большая оживленность ощущалась в преддверии праздников.
Берлин жил жизнью столицы. Армия, продолжая войну, теснила противника на всех направлениях. Хотя кровопролитная битва на Марне не принесла того, что ожидалось всеми, французы пережили тяжелые, полные драматизма недели. Можно было не сомневаться: организованность и выносливость рано или поздно приведут немцев к победе. Жертв пока не считали — еще не пришел срок. С верой в руководителей каждый на своем месте выполнял патриотический долг.
И в это время нашелся человек, решивший взорвать единство народа! С высокой трибуны он выдвинул чуть не лозунги поражения!
На внеочередном заседании фракции депутат Гох заявил:
— Мои сыновья проливают на фронте кровь, а этот субъект отказывает нам в кредитах! Значит, мои сыновья должны остаться безоружными перед лицом врага?! Я отказываюсь считать себя в одной фракции с ним!
— Кто же согласится сидеть с ним рядом?! Никто!
Фридрих Эберт рассудительно заметил, что передовая партия не может руководствоваться чувствами, даже если они обоснованны.
— Но он пренебрег дисциплиной, и с этим партия должна посчитаться. Как ты полагаешь, Филипп? — обратился он к Шейдеману.
— Удалить его, прогнать вон! — выкрикнул Носке.
Шейдеман отозвался спокойнее:
— Фридрих прав, когда говорит о разуме партии, опираться на чувства мы не можем.
— Значит, и дальше терпеть его в наших рядах?! — запальчиво произнес Носке. — Противника, который даже не скрывает, что он наш противник!
— Так вопроса никто не ставит, — возразил Шейдеман. — Товарищ Эберт говорил лишь о благоразумии.
После того как накал споров несколько поубавился, решено было поступить с Либкнехтом так, чтобы потом не было повода для придирок. Трем членам фракции поручили продумать вопрос как следует и представить свои предложения.
— Лишних несколько дней не играют роли, — успокоил всех Эберт, — Важно найти решение, с которым согласились бы и депутаты, и рядовые члены партии. Имейте в виду, его влияние на рабочих пока не подорвано. Это наша задача — ослабить его, насколько будет возможно.
XXVI
Слухи о том, что Либкнехт один на один выступил против воюющей Германии, прорвались сквозь все заграждения. Вызов, брошенный им, замолчать не удалось. Газеты поместили сообщения о депутате, осмелившемся противопоставить себя всем.
На следующий день он начал уже получать письма. В одних его благодарили за мужество и отвагу, в других выражали презрение. Нашлись такие, кто посоветовал ему покинуть Германию: пускай, раз не чувствует себя сыном своей страны, уедет — в Россию или даже в Японию.
Но во многих откликах, приходивших из Германии, Швейцарии, Дании, Голландии, смелый шаг Либкнехта приветствовали горячо.
Группа социалисток Голландии написала: «За ваш поступок, за ваше мужество — спасибо вам. Мы вновь услышали голос Интернационала. Мы знаем, что он живет. Тысячам и тысячам пролетариев всех стран вы дали новую надежду».
Клара Цеткин почувствовала потребность пожать ему руку и высказать свою великую радость: он, Карл, поступил как достойный сын своего отца, незабываемого «солдата революции».
Социал-демократическая молодежь из Копенгагена приветствовала его, первого президента юношеского Интернационала. «С радостью будем следовать вашему примеру», — сообщили датчане.
Старый социал-демократ из Альтопы, вышедший из партии в знак протеста против ее политического банкротства, написал, что за ним, Либкнехтом, стоит весь немецкий народ.
Другой социал-демократ сообщил, что испытывает радость и бодрость при сознании, что «среди хаоса и политических кастратов наших дней все же есть подлинная мятежная душа».
Резолюции солидарности с Либкнехтом шли из социал-демократических организаций Берлина, Штутгарта, Дрездена, Галле и других городов. В оцепенелую напряженность войны ворвались неслыханно свежие голоса человечности и надежды.
Весть о непроизнесенном выступлении Либкнехта, о том, что он сказал «нет!» войне, распространялась все шире. До сих нор в стране звучали голоса Шейдемана, Эберта, Каутского, Гаазе, Легина, Давида: эти социалисты, признав войну свершившимся фактом, призывали немцев содействовать ее победному окончанию.
Голос Либкнехта проник и в лазареты к раненым. Слова его передавали друг другу шепотом.
Нашелся смельчак, публично осудивший бойню. Возникла точка, вокруг которой мог формироваться кристалл. Кристалл начал расти.
