За столом при детях отец выглядел оживленным и даже шутил. Накладывая еду в тарелки, Соня украдкой посматривала на него. В атмосфере веселой шумной семьи тревога как бы распылилась. Живя с большим человеком, вовсе не ощущаешь любой его шаг как исторический. В семье все, до некоторой степени, выравнивается и получает очертания более простые.
Дети и не догадывались, какой шквал предстоит выдержать завтра отцу. Соня тоже старалась казаться, как обычно, уравновешенной и спокойной.
XXIV
Но шаг Либкнехта ворвался в историю уже в ту минуту, когда на следующий день, заняв свое место в рейхстаге, кивнув соседям и не обращая внимания на то, кто ответил, а кто умышленно не заметил кивка, он прислонился к спинке сиденья и немного зажмурил глаза.
Заседание началось гладко, все было предусмотрено наперед. За кредитами, которые испрашивало правительство, не видно было ни пушек, ни изуродованных солдат, ни уничтоженных городов. Реальный образ войны не возникал перед взором депутатов.
Либкнехт, проработавший над своим заявлением до глубокой ночи, знал его почти наизусть. Вообще речи его всегда выливались свободно, и в написанное он не заглядывал.
Уже во время выступления Бетман-Гольвега, который ровным голосом дидакта обосновывал надобность в новых кредитах, Либкнехт подумал: то, что написанный текст при нем, хорошо, он готов встретить любую провокацию; а провокация неминуема. Слова ему не дадут, все говорило об этом: педантичный вид оратора, представлявшего собою и живую личность, и окаменелый символ императорской власти, холодные, отчужденные лица депутаток. Атмосфера пруссаческой официозности настолько противостояла всему, что его наполняло, что Либкнехт почувствовал себя начисто чужим.
Председатель рейхстага доктор Кемпф, плотный и деловитый, немногословный, как председателю и надлежало, поблагодарил канцлера, когда тот закончил. Послышались холодно вежливые аплодисменты. Энтузиазма не было, да его никто и не ждал.
— Я думаю, — обратился Кемпф к депутатам, — мы не станем перегружать заседание, учитывая его представительный характер и дух единства, сплотивший всех.
Сколько времени предоставим ораторам?
Споров по этому поводу не возникло. Представители фракций, выходя на трибуну, заявляли о своем согласии с декларацией канцлера. Речи лились плавно — у одного темпераментнее, у другого суше, но каждый обосновывал позицию поддержки правительства.
Социал-демократы не составили исключения. К трибуне прошел приземистый, с большой головой, словно выраставшей прямо из плеч, Фридрих Эберт. Он был портняжного рода, предок его сидел с иглой в руках, а потом распоряжался в своей мастерской.
И вот сын гейдельбергского портного из примерной католической семьи удостоился чести представлять партию рабочего класса.
Он не был оратором по призванию и считал себя скорее мастером коротких, к месту сказанных реплик, чем речей.
Оглядев ряды своими небольшими, немного навыкате глазами, откашлявшись, Эберт произнес приблизительно следующее:
— С первого дня ужасной войны мы, верные духу немецких рабочих, признавая, что речь идет о будущем нашей родины, уверенные в ее праве на самозащиту ввиду вероломного на нее нападения, постановили отдать свои силы для спасения страны. Утвердив кредиты в начале этой оборонительной войны, мы считаем своим долгом оказать поддержку правительству и в данном случае. Война находится на той стадии, когда потребуются еще большие жертвы от нации. Моя фракция убеждена, что жертвы эти неизбежны. Мы твердо верим, что немецкий народ рано или поздно получит за них полное возмещение.
Он произнес свою речь невыразительным ровным голосом, лишь время от времени приподымая плечо, как будто подсаживал кого-то. Солидность облика соединялась в нем с обыденностью. В рейхстаге, где заседали представители крупного капитала, земельная аристократия, профессора, ученые, экономисты, такой депутат с простоватой внешностью самим своим видом подчеркивал, сколь широка представительность германского парламента. Слова Эберта веско падали на почву единства. Даже депутаты правых фракций воспринимали их с повышенным вниманием.
Не меньшее внимание можно было прочитать и в глазах Либкнехта. Он словно силился постичь эту заурядность, объяснить себе происхождение этой беспринципности и политической пошлости. Шаг за шагом рисовал себе Либкнехт продвижение Эберта по пути филистерства.
Председатель Кемпф счел уместным отметить выступление социал-демократа. Поднявшись, он произнес с чувством:
— Благодарю вас. В трудном положении нашей страны самое радостное заключается в том, что все классы и группы общества едины.
Эберт спустился с трибуны под аплодисменты более оживленные на этот раз: правые и центр продемонстрировали свое одобрение позиции социалистов.
Кемпф собирался уже подвести итоги дебатам, когда с места поднялся Либкнехт. Он сказал, что у него есть особое заявление.
— Какие там еще заявления! — послышались раздраженные голоса. — Их фракция изложила уже свою позицию!
Либкнехт громко возразил:
— Но у меня она иная, имею же я право обосновать ее!
— Разве она так сильно отличается от только что высказанной? — спросил Кемпф.
— Разумеется! — И он вынул из кармана текст своей речи.
Шум в зале не позволил ему говорить. Крики неслись отовсюду. Нескладная фигура Носке возвышалась над всеми.
— Никого он тут не представляет!
Другие коллеги по фракции тоже выкрикивали что-то. Но Либкнехту удалось пересилить стоявший в зале разноголосый шум.
— Я представляю тут, господа, тех, кто облек меня доверием и послал сюда в качестве депутата, и я имею право выразить свою точку зрения!
— Долой, долой! Ни к чему его слушать!
Кемпф изо всех сил старался унять зал, и это удалось ему после долгих усилий.
— Поскольку это ваша точка зрения, господин Либкнехт, мы и можем рассмотреть ее в качестве вашей лично. Ведь вы не представляете отдельную фракцию?
— Нет, нет, его никто не уполномочил! Долой!
— Я уже вам объяснил, что, выражая волю моих избирателей, имею право обосновать свою позицию.
— Благоволите представить ее в письменном виде.
Зал на мгновение затих. Но стоило Либкнехту с прежней непреклонностью повторить, что он требует для себя именно слова, как на местах социал-демократов разразилась буря: кричали, стучали кулаками по пюпитрам, требовали, чтобы он замолчал.
Правым скандал понравился, хотя он и нарушил представительность заседания: верх взяла давняя вражда к социалистам.
