Решата выписали из больнички едва у него прекратилась кровавая рвота. Его предупредили: не будет работать — изолятора не избежать. Для язвенника это равносильно смертному приговору. Решат, согнувшись и хватаясь за живот, вышел в рабочую зону, где, на счастье, можно было приткнуться у нас в комнатке, возле новенькой железной печки. Пламя в ней бушевало и ревело, раскаляя докрасна тонкие железные листы. Комната была полна табачного дыма, вони от сушившихся портянок и грязной матерщины. Борис Петрович был сегодня в отличном настроении. Пришел этапом его старый друг Чапа, которого он не видел более десяти лет. Друзья вспоминали минувшие дни и былых друзей, большинство из которых уже лежало в могиле.
— А Питерский, друг-то твой неразлучный?
— Да, Питерский, — улыбнулся Борис Петрович. — Вышку дали. Помнишь, как мы с ним в Норильске сукам головы рубили? Ну, Питерский, падла буду, хорошо это делал. Я рублю, рублю по шее, а башка не отлетает. А Питерский как-то ловко, бац — и с одного удара отрубил. Ну, орет на меня: чего ты там? А я с трудом отрубил, весь кровищей забрызгался. Вот смеху было, когда мы их головы на вахту принесли. Да, времена были — не то, что сейчас. Сейчас стукачи гуляют, не стесняются и говорить, что стучат. А раньше к хозяину никто один не ходил, всегда с кем-то, чтобы свидетель был, что не стучит, не продает никого. А кстати, Чапа, не слыхал ли ты чего-нибудь о Блатном? Куда он подевался?
— А-а-а, Блатной-то? Неуж не слыхал? Под вышак[14] пошел. С ним смех получился. Удалось ему свалить на поселение[15]. Там встретил одного хмыря, с которым у него были старые счеты. Так Блатной собрал еще троих парней, они этого хмыря раком поставили, а потом распилили бензопилой.
Друзья весело расхохотались.
— Ну, Блатной, ну, Блатной, падла буду, веселый парень, — восторженно сказал Борис Петрович.
— Ты-то сидел уже не так, — поучал Чапа. — Вот в старое время. Да ты вроде застал уже заваруху перед амнистией? Помнишь, сколько полегло? Нашу зону прямо из пушек прямой наводкой.
Решатик сидел в углу, прижав ладони к животу, и натянуто улыбался.
— Держитесь, Хоттабыч, — подбадривал Борис Петрович. — Придет время, и эта кровавая свора поплатится за все. Не за нас; мы — уголовники, до нас никому дела нет и никому не жаль. Но за таких, как вы, она поплатится, и не забудьте записать им и нас, лагерную сволочь. Припомните им разделку по мастям. Сами уже не могли заставить людей работать, так придумали эти масти. Сколько крови пролилось — мне ли не знать, я сам с ворами сидел. Выпейте чайку, Хоттабыч, вам полегчает.
— Ничего — махнул рукой Решат. — Пройдет.
— Сейчас бы планчику покурить, — мечтательно произнес Чапа.
— Да-да, планчику. — Борис Петрович пришел в радостное возбуждение. — От всех болей излечивает. Когда у Любки на ссылке жил, то до того накурился, что свихнулся. Стало мне мерещиться, что кто-то за мной следит. Я все пытался подкараулить его. Резко обернусь — а он с улицы в окно на меня глядит. Или из-за двери, из-за косяка выглядывает. Я кричу Любке: «Смотри, вот он, вот он!» Любка забрала у меня план, заперла в доме. Ничего, прошло.
Слушатели оживились: тема занимала всех. Кто-то закатал рукав до локтя и показал остальным, что вены у него от долгого знакомства со шприцем попрятались и теперь уже трудно вогнать быстро морфий. Его сосед заявил, что от наркотика можно отстать самому, без помощи врачей.
— Я семь лет на игле сидел, — сказал он, — а взял, да и бросил.
Тут уж возражений было много: дескать, в лагере бросить — не то что на свободе, в лагере и курить бросают легче, а дело это кайфовое, и никак от него отказаться нельзя, да и нет надобности.
— И нет возможности, — вступил в разговор высокий худой фарцовщик из Москвы. Он был хронический алкоголик и кличку в лагере получил Алкаш, а это что-нибудь да значит!
— У меня такие кошмары бывали, когда я бросал пить, что с ума сойти. Раз жена пригрозила мне, что уйдет, если пить не брошу. А я ее, стерву, любил. Первый день промучился ужасно, хотелось опохмелиться, чтобы захорошело, а вина столько вокруг продавалось… Домой пришел, лег пораньше. Вдруг гляжу, из черного угла ко мне белые кресты приближаются. Один большой такой, с человека, а за ним поменьше, по росту, а последний самый маленький. И вот, приближаются они ко мне и увеличиваются в размерах, надвигаются со всех сторон. Я как заорал, обхватил жену, уткнулся в нее, а она плачет, все спрашивает, все спрашивает, что со мной. А арестовали когда, то на вторые сутки в КПЗ опять пришло. Тоже ползут ко мне какие-то жуки, по форме обычные жуки, но величиной с большую собаку. И все я вижу на них четко: и волосы на лапах, и глаза, и усы, и ползут они ко мне, да много так, и растут на глазах — ох, и орал же я. А на третьи сутки рвало — страшно вспомнить! Нет, пить бросать нельзя. Не дай Бог пережить такое.
Алкаш смолк и уткнулся в тетрадку. В ней он делал записи, но не обычные, а стенографическим письмом. У него был свой пунктик: изучить стенографию по учебнику, невесть как попавшему к нему. Идиллию, как всегда, нарушили надзиратели. Они вошли и стали всех переписывать по биркам на бушлатах. Один из них заметил, что Алкаш спрятал за пазуху тетрадку.
— Ну-ка, покажи-ка, что ты там прячешь, — протянул к нему руку бдительный надзиратель. — Давай, давай, все равно никуда не денешься.
Алкаш покорно отдал свои записки. Надзиратель раскрыл их наугад и недоуменно уставился на странные закорючки. Потом перелистнул несколько страниц, но и там было все то же незнакомое письмо. Надзиратель посмотрел на Алкаша пронзительно, всем своим видом показывая, что видит его насквозь.
— По-нерусски написано? — спросил он, не сводя с Алкаша проницательных глаз. Все языки земного шара у надзирателя делились на две крупные языковые группы: русский и нерусский языки. Из них русский был более или менее понятен, нерусский же был непонятен совсем. Не оставалось никакого сомнения в том, что написано не по-русски.
— Я тебя спрашиваю, — повысил тон надзиратель, — по-нерусски написано? Что тут написано?
Алкаш пожал плечами:
— Это художественное произведение.
— Какое еще произведение?
— Я пишу научно-фантастический роман «Жопа».
— Что-о-о? — заорал надзиратель. — Жопа? Роман? Я тебе покажу!
— Чего орешь, — огрызнулся Алкаш. — Говорю: научно-фантастический роман. Художественное произведение. «Жопа» называется.
— Ты его дописывать будешь в БУРе, — пригрозил надзиратель, — придешь за ним в надзорку в жилой зоне. А сейчас выметайтесь все отсюда живо, по рабочим местам. Ко всем примем меры.
