Уголовная братия не спеша пошла на выход. Мы с Решатом тоже вышли. Нас догнал Борис Петрович:
— Посторонних не нужно пускать. А то закроют лавочку, и совсем негде будет греться.
— Попробуй не пусти, — сказал я. — Мне с ними не тягаться.
— Как это так? — удивился Борис Петрович. — А вы скажите — и они уйдут.
Мы вернулись. Борис Петрович ушел куда-то искать чай: комната снова стала наполняться людьми. Я заикнулся было, что не следуем здесь играть в карты, иначе всем будет крышка, но они пригрозили: слово — зарежут. Наконец пришел Борис Петрович. В кармане его бушлата торчала плита чая, а в руках он нес охапку сухих дров.
— Сейчас здесь будет тепло от нашей печечки, — обрадованно сказал он. — Вот чайку достал. — И, оглядев толпу картежников, удивленно спросил у меня: — А почему вы пустили сюда эту шерсть?
Ни на кого не глядя, подбрасывая в печку дрова, он произнес вслух, как бы разговаривая с самим собой:
— Гнать их надо палкой. Вот дровишки заброшу и погоню…
Картежники, как по команде, поднялись и ушли, не сказав ни слова.
— Ну, Борис Петрович, — сказал я, — умеете же вы с ними обращаться. Как это так вы им сказали, что они послушались и ушли?
— Я же говорил, — согласился Борис Петрович, — сказать им надо, и они уйдут.
— А если не уйдут?
— Как это? — Борис Петрович в изумлении обернулся ко мне. — Такого не может быть.
Но не везло нам сегодня решительно. Вошел капитан и стал орать, что посадит в БУР. Борис Петрович не выдержал.
— Дергай отсюда, крыса, а то весь пятак разобью.
Он схватил молоток, и капитан легко, как балеринка, вылетел из комнаты, пообещав, что о БУРе он позаботится. Борис Петрович с досадой швырнул молоток в угол.
— Опять БУР, — в сердцах сказал он. — Ну и везет же мне в этот раз.
И действительно, на съеме в жилую зону его арестовали.
В бараке меня встретил Алкаш и предложил пойти вместе с ним в надзорку за тетрадкой. Мне тоже нужно было туда за отобранной книжкой на английском, т. е. также написанной не по-русски.
В надзорке тяжелый с похмелья дежурный капитан уныло смотрел в окно, за которым, кружась, плавно опускались мохнатые снежинки. На нас он не обратил внимания, лишь тяжело вздохнул, услышав скрип двери. Справа от него лежали моя книжка и тетрадка Алкаша.
— Гражданин капитан, — прервал молчание Алкаш.
Тот скорбно поднял глаза:
— Чего тебе?
— Отдайте мою «Жопу», — серьезно и требовательно заявил Алкаш.
— Что? Что? — заорал капитан, вытаращив полные ужаса глаза. В них отчетливо читалось: допился, сволочь.
— «Жопу»… — не столь решительно повторил Алкаш. — Научно-фантастический роман. Вот в этой тетрадке.
Капитан швырнул ему тетрадь вместе с моей книжкой:
— Убирайтесь, сволочи, чтоб я вас больше не видел.
Выскочив за дверь, Алкаш злобно рассмеялся:
— Вот племя ментовское, тупое, как сибирский валенок. У нас старший лейтенант на политзанятиях сказал, что в СССР, спасаясь от преследований, гостит жена Чили. Он имел в виду жену Альенде. Ну да черт с ними. Пора на политзанятия, а то опоздаешь — в изолятор утянут. У нас сегодня: «Безработица и нищета в странах капитала». Если на задней койке пристроюсь, может, уснуть удастся.
* * *
Но прошла зима, прошла весна, и снова наступило лето. А с ним прилетели мухи. Они мириадами кружили в воздухе, не давая покоя ни днем, ни ночью. Спать было невозможно — они ползали по лицу целыми легионами, кусая беспощадно. А днем они атаковали столовую и уборную, которые были расположены рядом. Из столовой они летали в уборную, из уборной в столовую, облепляя все, что попадалось на пути, пока наконец не залетали пригоршнями в тарелку с баландой. Чаще всего это у них получалось во время спаривания. Пронзительно жужжа, любовная пара шлепалась в дымящуюся миску. Зэки с веселыми шутками выбрасывали утопленников ложками на стол.
Началась дизентерия. Прошел сезон мух и дизентерии, налетели мошка и комар, которые впивались в тело с сатанинской жестокостью. Ко всему нас переселили на лето из бараков в палатки. Ночью было нестерпимо холодно. Зато днем иногда удавалось, когда не видят надзиратели, снять с себя рубаху и позагорать на солнце, ощущая драгоценное тепло его лучей. В одну из таких редких минут нас с Решатом накрыл офицер администрации.
— Сейчас же одеться, — скомандовал он. — А вы, Джемилев, приготовьтесь на этап.
— На какой этап?
— В больницу.
— Это еще что? Я не просил никакую больницу!
— Как же не просили, — укоризненно сказал офицер. — Вы жаловались, что вас не лечат. Вот мы и предприняли меры, чтобы вас лечили.
Но ведь я жаловался почти год назад, — возразил Решат. — Тогда у меня было обострение язвы, и никто меня не лечил. Теперь же, когда мне значительно легче и я ни на что не жалуюсь, меня посылают в больницу. Зачем именно в больницу? Что, нельзя назначить лечение здесь?
— Я не врач, — отмахнулся офицер. — Разговаривайте с теми, кто занимается лечением. И идите, готовьтесь на этап.
Офицер ушел. Мы не могли вымолвить ни слова. Наконец Решат прервал молчание:
— Я никуда не поеду. Пусть сажают в изолятор, а я никуда не поеду. Ясно, что на операционном столе меня зарежут. Надо что-то срочно предпринять.
Мы за два часа написали письма тем, на чью быструю помощь можно было рассчитывать. А конвой и надзиратели спешили. Прибежал от них нарядчик, сказал Решату, чтобы немедленно собирался на этап. Решат предложил ему проваливать ко всем чертям. Тогда пришли два надзирателя: если он сам не соберется, то наденут на него наручники и все равно увезут.
— Ты там сам с ними разбирайся, надо тебя лечить или не надо, — сказали они. — А нам дан приказ отправить тебя в больницу, и мы отправим. Через полчаса будь на вахте.
Мы поняли, что ему так или иначе придется ехать. Мне оставались письма. Сразу же отправить их по тайным каналам. Надо, чтоб шум был большой. Решата увезли.
Миша после его отъезда помрачнел. Работал он с ожесточением, хотя сроку ему оставалась неделя. После работы он латал дощатые стены цеха или заравнивал дорогу, чтобы машинам легче было подъезжать.
— Прекрати, Миша, — говорили ему зэки во время перекура. — Идем лучше покурим, ведь освобожденье через неделю.
— Эх, братцы, — вздыхал Миша, бросая лопату. — Не для империалистов дорогу прокладываю, собственную тюрьму благоустраиваю.
Перед освобождением его вызвали к начальнику лагеря на комиссию. Вышел он вне себя от бешенства. Сначала начальник объявил ему о надзоре в течение года и что его место жительства будет ограничено каким-то близлежащим городком. Но Миша ответил, что в Сибири не останется ни за что, тут его ждет только тюрьма, а поедет к своей матери, невзирая ни на какие угрозы.
