Ловишь себя на мысли: чего же тащит тебя, брате, во все стороны, к далеким и внутренне не всегда соединимым берегам? К людям то бишь. К героям. Ну, скажем, Андрей Белый и Владимир Ленин, актриса Комиссаржевская и актер-политик Керенский, Горький и Арцыбашев, Бальмонт и Сталин... Один этот перечень противоречивых знакомств (писательских, разумеется) из одной только книги, список всяческих внешних и внутренних связей займет немалую писательскую страницу, а в описываемой жизни – целые напластования взаимно исключаемых судеб. Какая-то непреходящая ностальгия по людям! Чем больше их вокруг – с тем большей жадностью тянется к ним душа. Даже возраст (увы, увы!) бессилен против этой всепожирающей страсти. Совсем недавно мы стали свидетелями книги «Восхождение» – это о Федоре Шаляпине, молодой, зажигающей судьбы. А уже написана и выходит (в издательстве «Голос») новая книга – «Триумф», о том же Шаляпине в полной мощи и красочности. И опять то же самое: соединение, казалось бы, несоединимого. Савва Мамонтов и Микеланджело, Аппий Клавдий и Врубель, Анна Ахматова и Калигула, Иола Игнатьевна – балерина и первая жена Шаляпина и Софья Андреевна – первая и последняя перед Богом у Льва Толстого, известный во всем мире Рахманинов и мало кому знакомый, хоть и академик, синьор Корта. Виктор Петелин словно испытывает судьбу на долготерпении читателя. А ведь читатель ему попался всякий – и с приветами, и с наветами, вспомним, сколько склок крутилось вокруг биографии того же Алексея Толстого – родственных склок, что еще хуже. Писатель, обращающийся к таким именам, как Алексей Толстой или Федор Шаляпин, совершенно беззащитен, ибо за каждым этим именем стоит бурный русский человек, окруженный сонмом окрестных людей и людишек.
«После публикации первых четырех частей «Восхождения», – признается и сам Виктор Петелин, – я получил множество писем, в которых неравнодушные читатели заинтересованно отнеслись к этому повествованию, высказывали пожелания, спрашивали, поддерживали автора, упрекали за неточности, обвиняли, хвалили, ругали, возводили напраслину... Ну, в частности, всерьез утверждали, что автор, дескать, не знает, что Качалов – это псевдоним, а настоящая фамилия артиста – Шверубович. Были и другие замечания на том же уровне, и опровергать их – задача неблагодарная». Вот это поистине так – полнейшая неблагодарность! Но какова, какова деликатность? Ведь мы-то знаем: доносы на него пишут аж с 1956 года, когда он, молодой тогда еще аспирант, заранее приласканный университетской кафедрой, бросил вызов и хулителям шолоховского Григория Мелехова, и борзописцам социалистического реализма – и тем обрек себя на подвижническую, никаким профессорским авторитетом не прикрытую жизнь. Добавим еще: к большой чести русской литературы.
Глубинный, природный историзм – это его стихия. Не случайно ведь и герой, и автор зачастую сливаются до такой степени, что и не отличишь – кто есть кто. Виктору Петелину хочется взглянуть на того же Алексея Толстого как бы из прошлого; отсюда и пристальное внимание к «Петру Первому». Не будем говорить, что это хорошо прописано у Алексея Толстого – неплохо и у Виктора Петелина; он даже как-то ревниво, слишком пристально следует за своим героем. Любопытная сцена! К кумиру на бронзовом коне подскакивает молодой петербургский граф... и оказывается под всемогущими копытами; его было не взять лобовым, максималистским взглядом. И вовсе не случайно прохожий, интеллигентный такой петербуржец, заметил: «Кто же такие вещи рассматривает спереди? Глупо на будущее смотреть спереди... На будущее надо смотреть из прошлого...» Алексей отступил назад, встал позади вздыбившегося коня и заглянул немного сбоку. «Действительно, картина мгновенно преобразилась... и все мелкое, ничтожное, обыденное осталось где-то там внизу». Это уже не только граф-шалопай – это умудренный жизнью писатель собственной судьбой. Нетрудно заметить ощущение человека, который то и дело попадает под копыта – иначе откуда ж взяться таким сценам. Кого винить за это? Да и что такое чувство вины, если речь идет о писателе, о философе своего времени? Здесь просто нет выбора: слабые духом – слабыми и останутся, сильные – и в смерти будут сильными. Русская литература от века идет на костер, на эшафот или под пулю лукавого чужеземца. Случайно ли у Виктора Петелина во многих книгах эти трассирующие во тьме имена: Аввакум Петров, Достоевский, Пушкин, Гумилев, да и тот же Григорий Мелехов, за которого он так безоглядно вступился еще молодым, отчаянным аспирантом.
Есть в этой череде и Василий Белов. Сейчас уже даже и не помнят, что именно Виктор Петелин был первым редактором «Привычного дела», – и сколько крови он на том себе попортил, забывает даже и Белов... Название-то одной из книг знаменательное: «Судьба художника». Судьба!
Кажется, Виктору Петелину вовсе и неинтересно, если нет этой самой «судьбы». Он обращается к творчеству самых значительных художников, и непременно в самые значительные, судьбоносные дни их жизни; так было с Алексеем Толстым, Федором Шаляпиным, но ведь и дальше: Михаил Шолохов, Михаил Булгаков. Хронология здесь не имеет значения, – к Шолохову он, например, пришел еще в аспирантские годы, в пору писания такой книги, как «Россия – любовь моя», даже еще раньше. Главное-то, так и не расставался, так и не мог расстаться; Россия и Шолохов – это как бы одно и то же. Малозаметная, но очень значительная деталь: портрет. Многие книги Виктора Петелина открывает портрет его собственный, «издательский», как и положено, а «Страницы жизни и творчества» – молодой, в полном расцвете сил Шолохов. То же и с Булгаковым: не рискнул Виктор Петелин выставить себя «поперек батьки», хотя мы знаем очень много случаев, когда о том или ином великом сыне России заявляет персона автора жизнеописания, зачастую даже бездарная. Но уж тут, как говорится, «дело вкуса»... Или совести?
Слово это часто возникает на страницах книг Виктора Петелина, по поводу тех или иных героев, будь то Михаил Булгаков или Михаил Шолохов, а в случае с Алексеем Толстым приводится его известное письмо к бывшему главе белогвардейского Северного правительства Н.В. Чайковскому – выстраданное признание: «И совесть меня зовет не лезть в подвал, а ехать в Россию и хоть гвоздик свой собственный, но вколотить в истрепанный бурями русский корабль. По примеру Петра». Не надо доказывать, что всякая цитата несет отблеск души цитирующего.
Сейчас все правы, все очень даже смелы. Но вы проследите-ка, когда начались аспирантские схватки за Григория Мелехова; да, Шолохова читали, да, Шолохова даже «проходили» в школе – но как «проходили». Через превратно понимаемую «Поднятую целину», опуская где-то на Старой площади «Донские рассказы» и совершенно превратно толкуя трагические разломы образов «Тихого Дона». Под статьей, да что там – целой книгой – стоят ярко набухшие даты 1956 – 1976 гг. И при этом больше все-таки следует доверять первой, ибо она подняла на дыбы молодого аспиранта и повела дальше, к углублению, а вовсе не к шельмованию, как было с другими аспирантами, докторами и профессорами, – к осмыслению великого раскола России. Статья, а позднее и целая книга получила недвусмысленное название: «Два Григория Мелехова». Два! А не один, сусально-революционный, как нам вещали именитые профессора ВПШ, ныне ставшие даже о-очень, оч-чень ретивыми демократами!
