Федот слышит у своих ног деликатный сап и чует, как по валенку его тихонько поколачивают живым, упругим. Явился, не прозевал! Пират — соседский пёс. А может, и не соседский он сейчас, а ничейный или же его, Федотов — не поймёшь. Соседи в город к детям подались. В доме их новенькие поселились, приезжие. И те Пирата с собой не взяли, и этим он не нужон: говорят, про собаку уговору не было. И остался пёс без хозяев. Федот уж его к себе звал — так нет: угощение примет, а дом-то свой сторожит. Целыми днями вокруг дозором ходит да к хозяевам новым в глаза заглядывает. А те и не видят его вовсе. Не может пёс от дома этого оторваться. И то сказать — сколько колен Пиратовой родни здесь верой-правдой служили и ему завещали. Худо собаке, худо.
Не пригляделся ещё Федот, что за люди — новые его соседи. Придётся, видать, кое-что объяснить им, ежели сами не понимают. Неча здесь свои порядки устраивать. Негоже живую тварь с законного места выдворять! Пират наскоро заглатывает отданную ему сайку. Дед выплёскивает остатки молока в согнутую ладонь. Пёс лакает, вылизывает дедову руку досуха, благодарно колотит хвостом и, виновато опустив глаза, бросает кормильца, спешит вновь на свой пост. Федот не обижается: дружба — дружбой, а служба — службой.
— Дед, борщ в холодильнике, разогрей себе на обед. Там ещё рыба жареная. Я ухожу. Не скучай! — Валентина чмокает его в щёку и, сверкая голыми икрами из-под куцего платья, бежит к конторе, где уже поджидают её друзья-товарищи.
Ничего плохого не может сказать Федот про свою правнучку. Вообще дети у Марии и Василия хорошие. И парень радует — вон командир из армии родителям благодарствия прислал, и девка что надо — ладная, скорая, работящая. В школе из первых. Лето могла бы отдыхать. Дак нет — кажен день в поле.
А вот и Клавдя. Сколько уж дней Федот поджидает её, всё никак одну укараулить не может.
— Клавдя, подь-ка сюды!
— Здравствуйте, Федот Никитич! Некогда мне, в контору бегу, председателя застать надо.
— Ничего, председателя не счас, дак вечером увидишь — допоздна в конторе сидит. А мне с тобой потолковать надобно. Да не стой столбом. Какой так-то разговор?
Клавдя знает, об чём будет разговор. Потому и заспешила вдруг. Но на завалинку садится и делает вид, будто не догадывается, по какой такой причине остановил её дед.
Федот не любит всякие там запевки и начинает прямо, без обиняков:
— Умная ты баба, Клавдя, но дура последняя.
— Не дурней других.
— Дурней, ох дурней! Такого мужика вдруг выгнать!
— Не вдруг. Он и сам знает, что не вдруг.
— Ну ладно, спотыкнулся мужик. Дак ведь, Клавдя, конь-то о четырёх ногах, и то спотыкается. А тут — мужик, молодой да видный…
— Ах, видный! Да мне на вид его начхать! Я отрезала раз и не вспоминайте мне больше про него. Знать не желаю!
— Вот он, ум-то бабий. Нет, чтобы подумать, взвесить, разложить по полочкам — куда там, разом пых-пых — и всё тут!
— Ничего взвешивать не хочу и раскладывать не собираюсь! И вообще, что все лезут ко мне, пристают?!
— Я тебе — не все, — возвышает голос дед, — я крестил тебя и значит есть твой крестный отец. Чуешь — отец! У меня сердце изболелось, глядючи на тебя, а ты — "все"…
— Не обижайся, Федот Никитич, это я с горя.
— "С горя, с горя"! А может, горя-то и нет? Ведь толковал я с твоим. Крепко толковал. Божится: "Ничо, — говорит, — не было у меня с Нюркой. Хоть режь — не было!" Ить всё — догадки только твои. Может, грех великий на душу берёшь — семью рушишь. Жили-то как — не нарадоваться, ровно голубки.
Эти дедовы слова обрывают в Клавдиной душе то, на чём держалась вся её гордая видимость. Она притуляет голову к дедовой груди, и его сивая, не утратившая с годами пышноты борода впитывает горючие бабьи слёзы. Федот гладит вздрагивающие плечи, обронённую на его грудь голову.
— Ну будя, будя. Поплакала — это хорошо, полегчает теперя. Не терзай ты себя понапрасну. Жизнь — она большая да не гладкая. Всяко может быть. Надо и прощать уметь…
Клавдя вмиг отрывается от деда, даже отталкивается слегка.
— Ах, прощать! Не умею прощать и учиться не собираюсь!
— Ну вот, снова ты за своё. Ить никто ничо в точности не знает. Вот что, схожу-ка я к нему сёдни вечером. Да тряхану как следоват быть. Пущай дитём своим клянётся!
— Ой, худо мне, дед Федот, уж так-то худо! Надвое душа разрывается. Пусть уж горькая, да правда. А так — и пововсе невыносимо.
— Всё, сказал — сёдни пойду, я из него вытрясу правду!
— Нету его сегодня, в городе он.
— Так, значит, завтрева. А ты, Клавдя, не терзай себя понапрасну. Завтрева всё и прояснит.
Клавдя запирает в себе слёзы, вытирает глаза рукавом кофты и уходит. А дед Федот долго ещё размышляет, как негладка у человека жизненная дорога и как много на ней пней да колдобин.
Настроение вконец испортилось. Ладно ещё, вскорости вынырнули из ворот напротив Нинка с Муськой. Это его всегдашние подружки. Что-то сегодня припозднились. Как всегда — за руки. Одна чуть впереди, другая позади тащится. Нинка сама-то от горшка два верша, а блюдёт сестру, нянькается с малой. Она подсаживает Муську на завалинку, взбирается сама и выпаливает деду главную новость:
— А нам маманька сеструху купила!
— На базаре, што ли, сторговала? — сердится Федот. — Ишь ты: "купила"! У нас уж, слава Богу, давно людями не торгуют. Вещь это, што ли, или овечка? Родила ваша маманька вам сеструху, как все бабы рожают.
Он ещё немного ворчит, а потом вздыхает:
— Вот наказание — снова, значит, девка! Ну, опять задурит ваш отец. Глупый он мужик, прости господи! Ну при чём тут баба, какой с неё в таком деле спрос? Баба — земля: что в неё посеял, то и взрастёт. Скажите-ка своему отцу, мол дед Федот велел придти.
Девчонки, видать, только что с реки. Накупались до пупырышек. Дед распахивает свою шубейку, и они лезут под неё, шебуршатся там потихоньку, жарко дышат ему в бок и вскорости вылазят наружу красные, разопревшие. Муська, как обычно, берётся за Федотову бороду. Долго роется в её чащобе, прокладывая в ней тропинки-дорожки. В конце концов вместе с Нинкой заплетает во множество косичек. Дед покорно терпит, а девчонки повизгивают от восторга. Но выходит их старшая сестра Ольга, зовёт Нинку с Муськой есть, и Федот снова остаётся один.
Пора и ему обедать, и он идёт в дом. Достаёт из огромного, как шкаф, холодильника кастрюлю с борщом и решает его не разогревать. Печь топить в жару из-за миски супа несуразно, а электроплитки он не признаёт: весь вкус убивает, как бы там ни доказывали, будто электричество в чашку не попадает. А и холодный борщ тоже хорош. И рыба жареная — что надо. Знатных ершей Василий вчера удочкой натаскал.
