Лагерь, находящийся на полпути между Москвой и Сталинградом, ныне Волгоградом, работал под началом НКВД, зловещей тайной полиции, с помощью которой Сталин совершал свои чудовищные преступления, жертвы которых исчислялись миллионами. Сначала, после революции 1917 года, называвшаяся ЧК, потом она стала называться ГПУ и потом, после войны и до самого конца Советского Союза, — КГБ. НКВД занимал капитальное здание в сотне метров от лагеря, шефом которого был офицер высокого ранга Иванов, который никогда не показывался на глаза. Он делегировал свои полномочия — военные, дисциплинарные и административные — Антонову, пленному румыну с повадками диктатора, а политические — politruk, русскому политическому комиссару по фамилии Олари. Олари был грубой скотиной, абсолютно бескультурной. Перед войной он был рабочим на заводе «Рено» в Париже и сражался как доброволец на стороне республиканцев во время войны в Испании.
Но вернёмся к нашему прибытию в лагерь. Мы идём в баню по Французскому проспекту (Avenue des Français). С двух сторон аллеи в ряд стоят бараки, наши будущие жилища, почти целиком спрятанные под землю, над поверхностью торчат только крыши. Однако участки между бараками и аллеей нарядно украшены лотарингскими крестами[48], красными звёздами и гербами наших городов. В лагерной обстановке это выглядит приятно и даже весело, что несколько смягчает наше разочарование. Мы проходим мимо кухни и наконец оказываемся на самом краю лагеря, в бане, напротив барака № 46. Вши, от которых нас избавили перед отъездом из Курска, не преминули заново появиться во время путешествия в Тамбов и живо размножились опять. Конечно, мы были рады возможности помыться и особенно пройти обработку от вшей. Баня представляла собой здание также полуподземное, похожее на другие бараки, но гораздо более просторное, сильнее выступавшее над землей. Как только мы входим, спустившись на несколько ступенек, мы раздеваемся, и нашу одежду отправляют в парильню на дезинфекцию. В общем, такой же церемониал, как в Курске, — «парикмахеры» состригают нам отросшие волосы с помощью беззубой машинки и бреют все волосистые части тела, перед тем как дезинфицировать их с помощью неописуемо вонючей жидкости. Наконец можно помыться. Работник бани наливает нам сначала черпак горячей воды, затем холодной в грязные шайки, используемые без разбора и больными, и здоровыми, и раздаёт нам по маленькому кусочку мыла. Баня будет обязательной раз в три недели под угрозой наказания. Вши нас больше не беспокоили.
Эта обязанность, неприятная, но необходимая, нами исполнена. Нас ведут в карантин, изолированный от основного лагеря решёткой трёхметровой высоты. Все вновь прибывшие должны провести там пять-шесть недель, до тех пор пока врач не посчитает, что они не представляют опасности заражения для остальных обитателей лагеря.
В карантине к нам сразу бросаются другие пленные, обступают нас со всех сторон и забрасывают вопросами: «Откуда вы? Давно ли вы в плену? Из какого лагеря вы приехали? Знаете ли вы, когда мы уедем в Алжир?» Другие, уже вышедшие из карантина, прилипают к разделяющей нас решётке, чтобы задать нам те же вопросы.
Баня.
Рис. А. Тиама
Баня.
Рис. А. Тиама
Вдруг я замечаю среди массы наших собратьев знакомое лицо! Это же мой приятель из долины Мюнстера! Я кричу изо всех сил: «Альберт! Альберт!» Альберт среагировал на своё имя, но не нашёл среди нас никого знакомого. Тем не менее он подошёл к решётке. «Ты не узнаёшь меня?» Он сделал знак, что нет, но внимательно оглядел меня с ног до головы. Без толку. Я сказал, как меня зовут. «Если бы ты не назвал своё имя, я никогда бы тебя не узнал! Вам уже дали что-нибудь поесть?» — «Сегодня нет ещё». Альберт быстро исчезает и через несколько минут появляется с котелком, полным супа. Я не знаю, где он смог его раздобыть, но подозреваю, что это была его собственная порция, которую он мне отдал, когда увидел, в каком я состоянии. Это был Альберт Цингле, владелец известной лыжной фабрики из Штоссвира, через много лет после этой встречи породнившийся[49] с моим сыном.
Наконец пришёл румынский шеф (румыны, в большинстве своём прилично говорившие по-русски, казались настоящими хозяевами лагеря). Он сделал нам знак следовать за ним и отвёл нас в барак № 63, дверь которого он открыл энергичным ударом плеча.
Бараки в Тамбове представляли собой ямы глубиной два-три метра, шириной десять — пятнадцать метров и длиной двадцать — тридцать метров в зависимости от их категории. Они были покрыты брёвнами, одним концом упиравшимися в землю, а другим — друг в друга на высоте примерно одного-двух метров над землёй посередине ямы. Крыша была покрыта слоем земли и дёрна примерно в тридцать сантиметров толщиной. Большие бараки имели по два выхода и были рассчитаны на триста пятьдесят человек; маленькие — с одним входом — могли служить жилищем для ста двадцати обитателей. Свежий воздух поступал туда только через дверь; свет — через маленькие слуховые окна на уровне земли или в крыше, в лучшем случае — через окно на фасаде рядом с дверью. День никогда не наступал там по-настоящему, и пленные жили в сумерках. Оборудованы бараки были самым примитивным образом: с двух сторон и в середине — неизбежные нары, в глубине — средство для обогрева, иногда это была старая бочка из-под бензина, но чаще — кирпичная печка, сложенная румынским специалистом. Около входной двери — абсолютно необходимый и самый важный предмет мебели — стол, служивший для раздачи хлеба.
Тамбовский лагерь, 1945 (?) год.
(Фотография сделана Н. А. Мамаевым, работавшим вольнонаёмным фотографом в лагере в 40-е годы. Оригинал находится в музее Тамбовского государственного университета имени Г. Державина.)
Вечером, к восьми часам, румынский начальник приказал мне вывести всех моих людей из барака (теперь я был старшим по бараку), построить их в колонну по три и следовать за ним. Нас вывели из карантина и привели к очень большому почти квадратному бараку. Примерно четверть часа мы ожидали приказа войти.
Внутри барака. Рис. А. Тиама
Наконец настала наша очередь. Мы спускаемся на несколько ступенек, проходя мимо надзирателя, который считает нас и записывает на деревянной доске наш номер барака и количество людей. Мы входим. Какой сюрприз! Обширное подземное помещение, но вместо нар — два ряда длинных деревянных столов с простыми скамьями. Перед нами — нечто вроде стойки, из-за которой два человека выносят огромный бак с дымящимся супом. Возможно ли такое, столовая в лагере для пленных? На полу — дощатый настил, стены и балки выбелены извёсткой. Мы робко и почти в замешательстве рассаживаемся вокруг столов. По знаку начальника столовой, которым оказался не кто иной, как тот, что нас только что пересчитывал, — раздача начинается. Один подавальщик, вооружённый палкой, всё время перемешивает суп, чтобы не получилось так, что одним достанется только жижа, а другим — более желанная гуща со дна. Другой с помощью поварёшки объёмом в три четверти литра наливает суп в отличные деревянные миски, стоящие на подносах. Официанты в белых передниках разносят подносы на столы и одновременно раздают нам украшенные цветочками деревянные ложки, которые затем мы оставляем себе. В первый раз за всё время нашего плена мы едим нормальный суп, не слишком густой, но вполне наваристый и горячий. Последняя ложка проглочена, мы тщательно моем миски и ложки весьма примитивным способом — с помощью пальцев и языка. Этот способ мыть посуду останется единственно возможным до самого конца нашего плена. Вас это шокирует? Знайте, что вода была драгоценностью и редкостью. Чаще всего нам её не хватало, даже чтобы утолить жажду и немного помыться. По приказу начальника заседание закрывается, и мы покидаем столовую, гордо выставив напоказ наше новое приобретение, торчащее из левого кармана кителя, — ложку, которая станет одним из неотъемлемых атрибутов военнопленного. Мы возвращаемся на наше место жительства, в карантинный барак № 63. Я не могу утверждать, что мы встали из-за стола сытыми, это было далеко не так.
