«показуху», но так, без особого энтузиазма, включили свет. Он вышел на сцену, всех поприветствовал, даже комплименты сказал про всех про нас. А потом добавил что-то вроде: «Да, ребята, конечно, молодцы, но их всех выучил гениальный человек — Алексей Штурмин. Он бы и сам мог выступить, но простудился, поэтому сейчас в зале».
Ну да мы не в обиде.
С Ниной Максимовной и Семеном Владимировичем — родителями Владимира Высоцкого — меня познакомил тоже Штурмин. Кажется, дело было в 1981-м. Я, помня о нашей с Володей договоренности, что сделаю его скульптурный портрет с натуры, вырезал из мрамора полуфигуру и выставил ее в Манеже на какой-то серьезной выставке.
Надо сказать, что выставки в те времена были совсем другими. Да, безусловно, существовал налет совковой безвкусицы, но художники, принимавшие в них участие, вызывали уважение: Пластов, Коржев, Салахов, Сидоркин, Захаров, Шварцман. Из скульпторов: Нерода, Пологова, Берлин, Соколова и много других. Часто выставлялись вещи ушедших великих: Корина, Тышлера, Цаплина, Матвеева, Конёнкова, Голубкиной. Каждый раз это было событием значительным. В наши дни, дабы не обижать коллег, я даю на теперешние экспозиции что-то маленькое, но контекст там такой, что притащи хоть Мантенью с Вермеером — не заметишь. Так сильны современные мастера!
Так вот в Манеж мы отправились с Ниной Максимовной уже после открытия, почему-то вдвоем, Штурмина не было. Вокруг скульптуры Высоцкого толпились посетители. Нина Максимовна тихо подошла, постояла, дотронулась рукой. Ей сразу сделала замечание пожилая смотритель. Я, отведя ее в сторону, сказал ей, кто это и что я автор. И, мол, трогать можно. Мы еще постояли минут пять, которые показались вечностью. В машине Нина Максимовна меня благодарила, спрашивала, как мне это удалось, трудно ли работать в мраморе. Около дома на Малой Грузинской, куда я с шиком доставил ее на ярко-зеленом «жигуле» с разбитой жопой, Нина Максимовна меня поцеловала и еще раз поблагодарила. Потом дней через десять я привез ей копию той полуфигуры в гипсе, и еще позже Нина Максимовна написала мне письмо, которое нельзя читать без слез. Храню его как зеницу ока. Публиковать не имею права, оно слишком личное.
Мне не разрешали ставить памятник на могиле Высоцкого нужной высоты, и вообще не разрешали делать его связанным и вырывающимся. А как же его изображать, когда идиотизм доходил до того, что Володю дублировали в кино. Всеми способами травили такой мощный талант. Звонил незнакомый мне тогда космонавт Гречко и просил по-дружески: «Саша, сделай поспокойнее лицо и развяжи ты его, я обещаю тебе, сразу установим». В ответ я применял какую-то ходульность, не помню точно, типа: «Тогда вечность мне этого не простит!» или «Буду нечестен перед вечностью!» Он серьезно, с уважением тянул: «Понимаю». Спасибо ему, поддержал тогда. Спасибо Иосифу Кобзону, приходил ко мне в мастерскую и после долгого разговора сделал все, чтобы помочь. Активно включился друг Володи Вадим Туманов со своими резко континентальными связями. Я чувствовал, что всем хотелось помочь Высоцкому, его памяти. И от бессилия по молодости я чуть ли не лопался. Лицо его, которое я постоянно «переделывал», становилось все аморфнее и хуже. Позже меня заставили отпилить сантиметров пятьдесят от низа скульптуры, и мы с Семеном Владимировичем, радостные, на пойманном на Садовой грузовике повезли модель в Мытищи. Месяца через четыре сияющий Семен приехал оплачивать бронзолитье на комбинат. Мы с моим верным другом и помощником Витькой Хаврошечкиным с серо-зелеными от въевшейся бронзовой пыли лицами встретили его у стен комбината. Когда каждый день пилишь бронзу, особенно в жару, она въедается в кожу и даже после горячего душа с мылом не отмывается до конца. Кожа зудит, хочется утопиться. Семен Владимирович, оплатив в кассе бронзолитье, попытался и мне ввести пару увесистых котлет, трогательно завернутых в газету. Я гордо сказал, что ни копейки не возьму, что это мой долг, что мы с ним, Семеном, друзья. И не взял. Потом было открытие. Народ висел на заборах кладбища и на деревьях. Высоцкий в очередной раз собрал всех. Потом почему-то отмечали открытие в «Пекине» на Маяковке. Было человек тридцать. Мы сидели рядом с Золотухиным и грустили — он, наверное, вспоминал их с Володей театральную и киношную жизнь, а у меня было обычное после такой пашни и нервотрепки внутреннее опустошение. 3адорнее всех был Хаврошечкин, но недолго, пока его не унесли. Еще причиной моей грусти был, конечно, сам памятник, изуродованный цензурой. Я тогда виду не показывал, чтобы не портить ощущение победы, но в душе решил: придет время, я ночью отпилю голову и приварю заранее подготовленную новую, главное, чтобы она подошла.
Приближалось сорокалетие со дня гибели Поэта. Я не молодел. Если не сейчас, то никогда, сказал внутренний голос, и окажешься ты обычным п……лом. Позвонил сенсею. Тот, выслушав, одобрительно крякнул, но предложил собрать Володиных близких товарищей во главе с сыном Никитой. Пришло человек пятнадцать, каждый высказывал свои за и против. Позвонили Мише Шемякину, он поддержал мою идею, сказав: «Это твое право, ты же автор, сколько хочешь можешь переделывать». Позвонили Вадиму Туманову. Он, помолчав, спросил, уверен ли я, что будет лучше. «Уверен», — ответил я.
Началась работа. Я, чтобы не повторить старой ошибки, решил устроить так называемую клаузуру. Запереться в своем деревенском срубе, оборудованном под мастерскую, выключить телефон и, пока не сделаю новый бюст, не выходить. Обклеил весь сруб фотографиями Володи, взял пару планшетов, чтобы пользоваться стоп-кадрами (полезно, кстати), и понеслась. Дня через три голова в глине была готова. Скинул фотки Володиным товарищам. Всем вроде бы понравилось. Вызвал форматора и после него проработал восковку. И так далее. Короче, когда наконец новая голова была готова в бронзе, мы, как собирались, поставили их рядом для сравнения. Все собравшиеся высказались в пользу новой. Участь старой головы была решена, она будет экспонатом Музея Высоцкого. Все-таки тридцать пять лет венчала фигуру Поэта. Минуя подробности об обычных технологических трудностях и загадках, мы установили обновленный вариант. Ну и тут началось, как обычно. Я, по своему обыкновению, выключил телефон. Булгаковский Воланд исчерпывающе охарактеризовал москвичей, помните, на Патриарших: «Они люди как люди…» Но, на мой взгляд, немного напоминающие парадоксальностью суждений персонажей пьесы Эжена Ионеско. Кто утверждал, что скульптура стала ниже, а отрезанное продали, кто говорил, что раньше был похож, а теперь нет, некоторые опускались до прически, мол, не там пробор, некоторые были в восторге. Представляю, как бы удивился и что бы сказал Володя Высоцкий, узнав, что у него есть прическа!
Кербель, Меркуров, Конёнков
Скульптор вообще профессия излишне
