никакого внимания на одежду, не то что другие. Занимался боксом у Льва Марковича Сегаловича в «Труде». Он научился брать руками в краске одежду, не пачкая ее, — указательным и средним пальцами. Еще у него был сосед Василий Ситников, только другой, тоже интересный художник. Генка общался со мной немного свысока долгие годы, как мне казалось, а я молился на него тогда. Прошло пятьдесят лет, а кажется, что пятьсот — столько исследовано, познано, сделано. Он звонил мне неделю назад, справлялся о здоровье, сказал, что давно написал мой портрет и хочет мне его подарить: «Может, повесишь куда-нибудь, если тебе он понравится». — «Спасибо, — говорю. — Я тоже сделаю твой скульптурный портрет. Сделаю для проекта „Воины“, он выразительный».
Еще одним нашим товарищем в те далекие времена был Русик, Саша Русишвили. Он знал всю шпану нашего района, благодаря ему меня лупили не так часто. Позже Русик стал гинекологом и славился тем, что после его абортов рождались прекрасные двойни. Мой товарищ, который мне много помогал, Витя Колосов, до сих пор благодарит его за сыновей.
После восьмого класса нас с Русиком вышибли из «двадцатки», элитарной в то время английской спецшколы, за неуспеваемость и поведение. Надо сказать, что учеником я был, мягко говоря, не самым лучшим. Много времени проводил за дверью. Там мне становилось лучше, легче дышать, как Ихтиандру под водой. Всегда было неприятно возвращаться домой из-за бабушки, которая с порога с надеждой спрашивала, что я получил. Что я мог ответить? Три кола и две двойки, примерно так.
Как следствие этого, мы благополучно поступили в школу рабочей молодежи в девятый класс, и в ночь на первое сентября, взяв с собой ведро черной фасадной краски и лестницу, нарисовали на подновленной желтой штукатурке двадцатой школы шестиметровый летящий пенис с крыльями над входом как символ прощания. А утром стали наблюдать с Сашкиного балкона за происходящим праздником знаний. Надо сказать, что ряды членов Политбюро, которые привели внучат, и их домработницы оказались к этому не готовы и дрогнули, не говоря уж про директора Антона Петровича, двойника Хрущева, который, увидев наш артефакт и осознав его, присел и просто завертелся на месте в своей светло-серенькой синтетической шляпочке. Да, я уверен: время драгоценное, которое можно было бы провести так интересно, тратилось напрасно в этой квинтэссенции идиотизма, вони, плебейства и безвкусицы.
В школе рабочей молодежи мы впервые за школьные годы вздохнули свободно, учителями там работали хорошие люди, к которым было достаточно приходить на занятия трезвым и здороваться, чтобы получать приличные отметки. Работать меня устроили к тете Насте, любовнице нашего придворного форматора Васи Кавыкова, зеленоглазой симпатичной женщине лет сорока. Дядя Вася отличался от других формовщиков тем, что после него оставалась идеальная чистота в мастерской, да и сам он выглядел как лорд, неустанно рыща по ЦУМам и ГУМам и скупая там финские и гэдээровские костюмы, ботинки, куртки и еще всякую дребедень. И когда он в очередной обновке появлялся у нас с непростым от гордости лицом, моя мама всегда делала ему комплименты: «Ну ты, Васька, самый элегантный мужик!» Это, конечно, ему импонировало.
Так вот тетя Настя, которая взяла меня на работу, была начальником комбината, который располагался, если не ошибаюсь, на улице Гиляровского, где делали «Лениных» из мастики (папье-маше). Я работал младшим форматором, но формовать так и не научился. Да и как можно научиться на одинаковых, лысых, сомнительного качества бюстах. Тетя Настя была очаровательная русская простая и по-своему красивая дама. Относилась ко мне по-доброму, закрывала план. Они с Васей очень гордились дружбой с моими родителями. Кстати, должен сказать, что она, то есть дружба, была искренняя с обеих сторон. Но ходить на работу мне все же не нравилось. Вонь от столярного клея, который делался, как известно, из костей, женщины разного возраста с шутками-прибаутками, однообразие манипуляций — все это укрепило желание стать скульптором и никогда не работать. Скульптура же не работа, а бесконечная вселенная счастья. Надо только поймать и осознать этот драйв. Да, надо не забыть и потом рассказать вам забавную историю про столярный клей и таможенников Копенгагена. Даже две занятные истории связаны у меня с этим чудесным городом. Но об этом позже, а пока продолжим об отрочестве.
Как известно, в юности гипердружба превыше всего, до кома в горле, до слез, до самопожертвования. За свои принципы, за свою музыку, за своих кумиров мы могли растерзать кого угодно. После седьмого класса пришло много интересных ребят: например, Леня Володарский, известный всей стране своими переводами видеофильмов с особенностями ухо-горло-носового произношения, Леня Терлицкий, обладающий абсолютным слухом. Среди нас всех выделялся небольшого роста симпатичный ладный паренек со светло-серыми глазами и пшеничными волосами — Сергей Хмелевский, который подсадил всех нас на британский поп и рок. Он приносил, доставая откуда-то, новые пластинки, сам сочинял музыку. Он открыл для меня Рахманинова, я услышал Роберта Фриппа и полюбил его навсегда. Музыка сильнейшим стержнем вошла в нашу жизнь. Это объясняет появление позже моих «Леннонов», «Рода Стюарта», «Стинга» и «Кита Ричардса», «Эми Уайнхаус». Володя Микоян по кличке Микки Джан, Паша, внук легендарного непотопляемого Анастаса Ивановича. Будущий архитектор и вообще незаурядный Андрей Родионов и скульптор Юра Орехов учились в других школах. Я познакомил их со своими «интеллектуалами». Таким образом сколотилась, группировка «трезвенников-интеллектуалов» расширенного формата. О названии. Почему? По кочану. Ни трезвенниками, ни интеллектуалами мы на самом деле, конечно же, не являлись, а являлись скорее раздолбаями.
Забыл главного, можно сказать, идеолога группировки: Юру Селиверстова по кличке Барс. Это был очень душевный умный малый. Позже работал на Московском ипподроме жокеем и берейтором, а заодно и конюхом. Жил в конюшне, мы часто посещали его там, оставались ночевать, выпивали, слушали рассказы жокеев о бегах и скачках. С удовольствием вспоминаю эти времена: глядя на Барса, становилось понятно, как нужно жить — никакой карьеры, реальная свобода, естественность. Юра прожил короткую, простую и честную жизнь. В одном с ним не могу согласиться. «Лошади же глупые», — часто говаривал он с улыбочкой, желая меня позлить. «Но интуитивные и красивые, в отличие от тебя», — парировал я. Кстати, интересно, что благодаря этому шутливому тону «трезвенники» не могли поссориться. Внешне он напоминал Кевина Костнера — вполне ничего. Сам Барс, несмотря на принятый в их конюшне скептицизм, конечно, любил лошадей, особенно свою фаворитку Нюшу. Однажды они вместе выиграли какой-то серьезный по советским меркам приз. В конюшне собралось пол-ипподрома и интеллектуалы тут как тут. Пили только советское шампанское и только
