"Почтенные, мудрые…": до этих слов дошел в своей приветственной речи Ангел из "Действа о трех царях"; затем голос отказал ему. Напрасно пытался он начать заново, — и тогда он тихо заплакал и стоял, опершись на свой посох, пока не нашел сил продолжать. — Во время вечерней лекции все, не сговариваясь, встали, когда доктор Штейнер вошел в зал столярной.
Столярная вновь сделалась на годы нашим рабочим местом.
Когда через несколько дней раскаленная зола остыла, в ней нашли человеческий скелет с изуродованным позвоночником. Такое же уродство было и у часовщика, исчезнувшего с момента пожара. Официально было признано, что он погиб при спасательных работах.
Страховая сумма была выплачена на основании того, что в ночь пожара доктор Штейнер установил: все предохранители были в исправности. Однако доктор Штейнер обратил наше внимание на то, что первое Здание было построено силой любви и жертвы. Если бы постройка была доведена до конца, Здание излучало бы мир. Во второе здание мы внесем с деньгами страховки человеческую ненависть…
Юношески веселый смех, который раньше часто освещал строгие черты лица доктора Штейнера, его быстрые, легкие движения, его ритмичная походка (никто не умел ходить так, как он) — ничего этого после ночи пожара мы уже не видели. Тяжкая ноша легла на его плечи. Ему надо было прилагать усилия, чтобы сохранить свою прямую осанку, и его походка сделалась напряженной. Но его влияние и сила духа в последний период жизни возвысились до сверхчеловеческих масштабов.
Последние месяцы и дни земной жизни Рудольфа Штейнера
В сентябре 1924 года доктор Штейнер выступал перед священниками Христианской общины, актерами и врачами. Также продолжался цикл лекций для рабочих Гётеанума. За три недели состоялось около 70 лекций. Кульминацией его земной деятельности стало еще одно невероятное излияние духа. Затем он заболел. В первые дни он оставался в своей мастерской в столярной. Одна за другой следовали тревожные недели. Объявления о лекциях все вновь и вновь стирались с черной доски, но о его болезни узнать можно было немногое. Вот сообщили о лекции на Михайлов день. В столярной была тишина, когда доктор Штейнер вышел из-за голубого занавеса. Каким он стал хрупким и уязвимым! Его голос звучал совсем иначе, было впечатление, словно из бесконечности приходил золотой звон. В его словах ощущалось одно лишь сердечное тепло, но это тепло исходило уже не из наших земных пространств. Будучи как бы извлечен из них, он должен был напрягаться, чтобы проникнуть к нам. В эту прохладную осеннюю ночь столярная, благодаря его словам, была пронизана солнечным светом и теплом, как в жаркий летний день.
Скоро ему пришлось прервать лекцию. Мы поняли, что наступило прощание; но кто решался подумать об этом? Вскоре после того состоялось и личное прощание с нами. Мы, эвритмистки, собрались за сценой после вечерней репетиции. Все находились в угнетенном состоянии, и никто не хотел идти домой. Тут мы услышали издалека голос доктора Штейнера, необычно громкий и твердый, непреклонный. Его шаги, которые прежде звучали столь ритмично и легко, сейчас были словно свинцовыми. Он вышел из мастерской к нам в сопровождении нескольких человек, — кто это был, я не заметила. Каждое движение, каждый шаг словно направлялись извне, волевым усилием. Я не знаю, глядел ли он на нас. Мы застыли на своих местах. Он сказал, что идет в Дом Ханси и там о нем позаботятся; держась чрезвычайно прямо и внутренне собранно, он стал протягивать руку каждому из нас и говорить "до свидания". Затем он повернулся и вышел. Больше я его в живых не видела. — Через несколько дней мы узнали о том, что госпожа доктор Вегман организовала уход за ним в мастерской при столярной. Госпожа Штейнер была в тот момент с эвритмической группой в Германии.
Поездка в Бельгию, потребовавшаяся мне, протекала бы по-другому, если бы все мои помыслы не оставались в Дорнахе. Еще перед отъездом мне приснилось, что доктор Штейнер меня настойчиво предостерегает от встречи с теми людьми, которые в 1912 году стали причиной нашей поездки в Кёльн. И я их не встретила. — Старые и новые друзья приняли меня любезно, и я отправилась работать. Мой дорогой старый учитель Август Данзе (теперь ему было за 90 лет), пожалуй, признал меня, но пустился в воспоминания о моем обучении у него несколькими десятилетиями ранее. Гравюры на окнах он находил "drоle"[14] и говорил, что то, что я" танцую", ему непонятно.
Меня приветливо приняли его дочь и ее муж Жюль Дестре. В то время он был министром. Однако то, что я всю войну провела под немцами, создало между нами барьер. Он прочитал книгу Рудольфа Штейнера о "Трехчленности социального организма", которую я посылала ему, — но сказал, дескать, что с этим делать? — Поработав несколько месяцев, я уехала обратно.
"Вы стали настоящей бельгийкой!" — встретила меня в столярной госпожа Штейнер, когда я шла к доктору Штейнеру. Если бы я могла хотя бы передать ему привет через нее!
Снова потянулись тревожные недели и месяцы. Когда он поправится? Поправится ли он вообще? Он ведь не может умереть, он ведь должен дожить до глубокой старости! Будет ли нам дано вторично оказаться в столь же интенсивном духовном потоке, что мы уже пережили? Может ли такое повториться?
После пожара молодые люди организовали охрану, задачей которой было стеречь днем и ночью столярную и территорию. Теперь они в первую очередь заботились о том, чтобы мастерская была закрыта для посещений. В одном из углов мастерской устроилась госпожа доктор Вегман, чтобы быть наготове в любой момент. Часто приходил доктор Шиклер, посредник между ней и клиникой. Видели, как он в окружении охранников вместе с ней спешно проходит через столярную. У доктора Нолля также была маленькая комнатка возле мастерской, но его видели редко.
Слухи, которые распространялись среди членов Общества в связи с болезнью доктора Штейнера, побудили его высказаться на этот счет в "Листке сообщений" от 19 октября 1924 года:
"… Мне бы не хотелось, чтобы мое физическое состояние сделалось предметом всевозможных домыслов. Дело в том, что хотя я полностью справлялся с лекционной деятельностью, которая в последние месяцы столь расширилась, но мне пришлось перенапрячь лук своих физических возможностей из-за тех чрезмерных требований (помимо чтения лекций), которые исходили из среды членов Общества. Это привело к тому, что сейчас мне по силам любая полноценная духовная деятельность, но в физическом отношении я не способен даже и к малейшему…"
