Трамвай прогрохотал по Литейному мосту, повернул к Финляндскому – Ларька и виду не подал, что ехал именно сюда, – на Тихвинской они сошли.
– Так что с Антониной Тихоновной? – Голосом и интонацией Ларька дал понять, что молчанием она от него больше не отделается.
– Засудили…
– На сколько?
Тася стащила варежку, показала три пальца и добавила:
– И пять ссылки.
«Засудили», «ссылка» – странно это было слышать от Таси. И говорить она стала вроде побойчее… Ларька внимательно на нее посмотрел. Здесь, на свету, видно было, как она побледнела, осунулась, круги под глазами… Восемнадцать лет, а можно дать все тридцать.
– А суд давно был?
– Пятого. Скоро увезут их.
– Ты была на суде?
Тася отрицательно покачала головой. Этого он мог и не спрашивать. Знает ведь, что по таким делам в суд не пускают.
– Послушай, Тася. – Они уже подходили к «Крестам», и он остановился. – Скажи мне толком, что она такое сделала? Может, немцам помогла, рассказала что-нибудь?
Тася склонила голову набок, к плечу: Ларька увидел, что она плачет.
– У нас и немцев в деревне не было, – произнесла она, всхлипывая. – А как приезжали скотину забирать, то все одно говорили: «шнель, шнель…»
«Вот незадача-то», – подумал Ларька. Он вытащил платок, стал промокать Тасе слезы. Она подняла голову. Утерла лицо рукавом ватника.
– Ты не иди со мною…
– Ладно, – Ларька и сам не очень-то хотел толкаться у тюрьмы. – Я посижу на Финляндском в зале ожидания. Как справишься – приходи.
Он подождал, пока она не присоединилась к темным фигуркам людей в очереди у красной тюремной стены, затем вышел по Тихвинской на Арсенальную и медленно зашагал к вокзалу.
Ларька не знал тогда, что и стена, и люди в очереди, и всё то, что выражала своим видом и слезами Тася, уже было явлено словами «Реквиема» той самой Анны Ахматовой, о которой так много говорилось в докладе Жданова:
…Как трехсотая с передачею
Под «Крестами» станешь стоять
И своею слезою горячею
Новогодний лед прожигать.
…
Узнала я, как опадают лица,
Как из-под век выглядывает страх,
Как клинописи желтые страницы
Страдание выводит на щеках…
…
И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мною
И в лютый холод, и в июльский зной
Под красною, ослепшею стеною…
41
Арест Антонины Тихоновны никак не укладывался в его голове. Ларька не был наивен: когда в тридцатые аресты пошли густой полосой, он немало всего наслушался и дома, и в школе, и на улице. Ленинградцы в общем не обманывались ярлыками «шпион», «вредитель», «враг народа», и разговоры вертелись главным образом вокруг двух вещей: знает ли Сталин и каковы все-таки истинные причины столь широких репрессий.
По первому вопросу большинство склонялось к тому, что Сталин не знает. Но немало было и таких – Ларькин отец принадлежал к их числу, – которые считали, что от Сталина все это и идет.
По второму вопросу была полнейшая разноголосица, муж тети Марии – «старый моряк» Сергей Степанович – считал, например, что всё дело в необходимости обновлять командный состав армии и флота.
– Во всех армиях и на всех флотах, – пояснял он, – существуют возрастные цензы для офицеров всех рангов, для генералов и адмиралов, а у нас – служи, пока ногами вперед не вынесут. Вот и приходится товарищу Сталину убирать изживших себя маршалов и командармов…
– Хорош метод! – вспыхивал Ларькин отец. – Отслужил – и пшел на расстрел! Да такого и во времена Римской империи и варварства… – Любовь к латыни и к Римской истории отец вынес из классической гимназии, которую окончил с золотой медалью.
– Взгляд типичного штатского интеллигента! А вот представь: завтра война, во главе армии оказываются Блюхер и Тухачевский, которые уже лет пятнадцать не знают, что такое воевать, а учиться в силу своих маршальских звезд ничему не хотят. Твой интеллигентский гуманизм обернулся бы гибелью тысяч – ты слышишь, тысяч ни в чем не повинных солдат. Нет, уж лучше вовремя снять головы трем маршалам и десятку командармов и комкоров. Правильно Сталин делает.
– Ты знаешь, наш Сергей не одинок, – рассказывал отец за обедом несколько дней спустя. – Сегодня я был у Диденко, и он мне плел примерно то же о партийном аппарате. У него выходит, что если аппаратчиков время от времени не отстреливать, они зажиреют, перестанут блюсти интересы народа, начнется стяжательство, кумовство, «ты мне – я тебе», привилегии для детей и родственников – словом, буржуазное перерождение. Я спросил: «Ну а какими-то другими методами, без арестов и расстрелов, разве бороться с перерождением невозможно?» Он смеется: «Нет, доктор, здесь в белых перчатках ни хрена не сделаешь: или так, или никак!»…
Ларькин отец в партии не состоял, к Советской власти относился сдержанно. Но это не помешало ему в начале тридцатых, когда он был сравнительно молодым, но уже известным врачом, согласиться работать в качестве консультанта в поликлинике санчасти ОГПУ, пока после четырех– или пятикратной смены начальства управления ОГПУ-НКВД, в том числе начальников АХО, которым подчинялась санчасть, он сумел найти себе заместителя и благополучно покинул этот пост.
Диденко, о котором он рассказывал маме, был постоянным его пациентом («постоянным», разумеется, относительно – от момента назначения до момента ареста). В то время он исполнял дела начальника политконтроля[20] (в результате чего Ларькина библиотека активно пополнялась роскошными изданиями вроде «Маугли» Киплинга, «Трех мушкетеров» в серии «Библиотека романов и повестей» и т. п.), носил два ромба и весьма откровенно делился со своим «доктором» своими политическими воззрениями.
Отец не разделял взглядов, подобных тем, что излагал Сергей Степанович или Диденко, и утверждал, что все дело в стремлении Сталина устранить всех, кто препятствует его верховной власти: от политических врагов до любых лиц, чья активность направлена на ограничение режима личной власти.
Близкий приятель отца профессор Евсей Константинович П** высказывался еще определеннее:
– Сталин по своему характеру не может быть лидером демократическим, – говорил он. – На пост генсека он попал случайно, именно потому, что менее всего для него подходил: в условиях борьбы в высшем эшелоне партийного руководства он оказался единственным для всех приемлемым кандидатом. Чтобы удержаться на этом посту – а покидать его он категорически не хотел, – он должен был изменить саму природу демократического государства, возникшего в результате революции. Это он и сделал. Почему-то думают, что государственные перевороты совершаются только «снизу» для того, чтобы захватить власть. Ничего подобного! Чаще их совершают «сверху» для того, чтобы удержаться у власти! Особенность нынешнего переворота, начавшегося убийством Кирова в декабре 1934 года, в том, что он осуществляется в несколько этапов, с сохранением демократических форм государственной власти, при полном выхолащивании их демократического содержания.
