Безобидная теткина болтовня обычно забавляла Ларьку, но сегодня ему было не до смеха. История с Тасей не выходила из головы. Он потоптался у окна, подошел к полке, на которой пылились семь или восемь книг, – ни тетя Мария, ни ее достойный муж охотниками до чтения не были, – поискал глазами растрепанный томик Зощенко, замеченный им месяца два назад, который решил теперь почитать с горя. Книги на полке не было.
– А где тут книга была? Зощенко. Растрепанная такая, в темно-зеленом переплете.
– Зощенко? А я ее сожгла.
– Сожгла? – Час от часу не легче, Ларька внутренне матюгнулся: тетка уже пошла книги жечь! – Да ты что?
– Да, сожгла. Ты что, ничего не знаешь? У нас тут политсеминар был по идеологическим вопросам. У-у! Оказывается, он – подонок, сотрудничал с немцами. Понимаешь?
– Что-то ты путаешь. Как он мог с немцами сотрудничать? Он же всю войну в Алма-Ате был.
– Ну и что, – нисколько не смутилась тетя, – в Алма-Ате и сотрудничал.
– Но немцев-то в Алма-Ате не было! – Ларьке сегодня немного надо было, чтобы завестись. – Алма-Ата, это знаешь где? Наша доблестная Красная армия немцев туда не пустила. Понимаешь? Не пус-ти-ла. Грудью отстояла славную столицу Киргиз-Кайсацкия орды…
– Конечно, ты всегда всё за всех лучше всех знаешь! А у нас политсеминар проводил, между прочим, инструктор Петроградского райкома товарищ Зюканный! Вот. Наверное, получше тебя проинформирован!
– Инструктор райкома?
– Райкома партии.
– И прямо так вот и сказал: сотрудничал с немцами?
– Прямо так и сказал.
– А в Постановлении ЦК партии – органа куда более авторитетного, чем какой-то там райком, – сказано: Зощенко был в Алма-Ате и ничем не помог советскому народу в борьбе с немецкими захватчиками. Разницу улавливаешь? «Ничем не помог», а не «сотрудничал с немцами». – Ларька оперировал фразой из доклада Жданова, а не из Постановления ЦК, но в смысле воздействия на тетю авторитет Постановления был выше, и ради этого можно было допустить маленькую неточность. Ан не тут-то было!
– В газетах Постановление ЦК было опубликовано не полностью. Там есть еще секретные пункты, которые доводятся только до работников обкомов, горкомов и райкомов. Раз товарищ Зюканный сказал, значит, там был такой пункт: сотрудничал с немцами.
Да, уж если тетя Мария что-то втемяшет себе в голову… «Вот, говорит, портрет известного Марата, работы, ежели припомню, Мирабо…» Он подумал, что вот так же Антонина Тихоновна отчаянно молила своих судей понять, что не сотрудничала она с немцами, что и немцев-то у них в деревне не было. И, как сегодня выяснилось, с тем же успехом… А ведь тетя Мария добрый человек. Правда, глупа. Отец пошутил как-то, что ее доброта уступает только ее глупости… Глупости – это он мягко сказал. Тупости. А тупость подминает доброту. Уничтожает ее. Такие вот «добренькие» тупицы, которые и рыбок подкармливают, и голубей, половину населения загробят по идейным соображениям. И будут блаженно улыбаться: «Мы добренькие, мы праведные, мы справедливцы».
– Ну ладно, сожгла так сожгла, что уж теперь говорить. – Он вышел из тетиной комнаты, прошел к себе, плюхнулся на постель. Боль, обида, тупость тети, которая искренне верила, что Зощенко, находясь в Алма-Ате, сотрудничал с немцами; тупость Таси, которая за койку в общежитии ежедневно перетаскивала ведрами полторы тонны какого-то таинственного «состава»; собственная непроходимая тупость, из-за которой он потерял Тасю, – всё это сплелось в какой-то давящий ком, распиравший теперь изнутри его голову. Да, так можно сойти с ума! И вообще, пора кончать с этим комплексом Дон Кихота: всех защищать, всех жалеть…
Что-то жесткое лежало на кровати: кулек с пряниками, подаренными Тасей. Он взял один. Машинально сжевал. Потом другой, третий. Заставил себя встать, пошел умылся. Сейчас вернулся бы кто из ребят, пойти бы выпить как следует… Но ребята что-то не торопились возвращаться из армии, а новых друзей пока не было. Не надираться же, в самом деле, в одиночку! Однако и перспектива сидеть дома, выслушивая тетины глупости, была не лучше. Он оделся и вышел на улицу. Дворовый пес по кличке Сержант радостно завилял хвостом. И не зря: Ларька отдал ему оставшийся пряник, за что Сержант проводил его через Таврический сад до Потемкинской.
Ларька шел, не очень-то задумываясь, куда он направляется, когда вдруг обнаружил, что ноги привели его на Московскую-Товарную. Он подошел к двери, за которой некогда находилась Тася и на которой теперь висел большой амбарный замок, пнул ногой кусок сколотого льда, отлетевшего вследствие этого метров на двадцать, и пошел прочь.
– Эй, приятель! – Он оглянулся. Паня в своем дворницком балахоне скалывала лед у соседнего склада; он ее сразу и не заметил. – Ну что, все ищешь вчерашний день?
Ларька остановился. Тогда, осенью, когда Паня откровенно позвала его к себе, он под каким-то предлогом отказался, и встреча с нею была ему не так чтобы приятна.
– Слушай, Паня, – сказал он вдруг неожиданно для себя. – Хватит тебе тут в воскресенье лед долбать. Пошли посидим где-нибудь в кабаке.
– В кабаке, в кабаке, – передразнила Паня. – Давай вон лом возьми да помоги лед обколоть с рампы. Возьми рукавицы… А там, может, и пойдем.
– Не. Неохота мне сегодня вкалывать. Не хочешь – сам пойду.
– Ну и катись к… в свой кабак… Сам. Уж больно гордый. Ну да ладно, – сменила вдруг она тон, – пойдем.
44
Ларька нарезался до предела. Вдребадан. Подробности этого мероприятия почти полностью испарились из его памяти, и лишь отдельные детали вспыхивали в мозгу с ясностью необычайной. Начали они вроде бы прилично: взяли бутылку розового и по двести граммов. Потом, потом… Позвякивали миги… Звенела влага в сердце. Играл какой-то маленький оркестрик… Дразнил, значит, зеленый зайчик в догоревшем хрустале. Трезвонил трамвай, расшвыривая его на поворотах в разные стороны. В конце концов он оказался в Паниной комнате. Во всяком случае, к такому выводу он пришел, проанализировав обстановочку, после того как проснулся на следующий день в чьей-то незнакомой постели. Явно не своей.
«Вытрезвитель», – была его первая мысль. Но, взглянув на аккуратные занавески на окне, приличного вида одеяло, шкаф, печь, стол, тумбочку с пудрой «Белая ночь» и духами «Кармен», он сообразил, что находится во вполне жилом помещении. Продолжая ознакомительный обзор, он обнаружил, что на фотографиях, щедро развешенных по стенам, многократно повторялась физиономия Пани – неизменно улыбающаяся. Следующим открытием был будильник. Вернее, обозначенное им время – половина второго, то есть тринадцать тридцать. «Что-то я должен был сделать в тринадцать тридцать, – напряг память Ларька. – Ах да, поезд!»
