У Петры была простенькая любительская кинокамера «Аврора», она снимала без записи звука на половину шестнадцатимиллиметровой плёнки. Когда одна половина была отснята, кассета с пленкой переворачивалась и съемка продолжалась на другую половину плёнки.
После проявления пленка разрезалась вдоль на две половины, склеивалась, и можно было под стрекотание проектора начинать просмотр фильма.
Отечественные цветные пленки отдавали почему-то налётом зеленого цвета, единственными красными пятнами были лица.
— Посмотри, какая у тебя красная физиономия! Вот настоящий индикатор количества выпитого спиртного! — потешался Петра до тех пор, как на экране появлялось его лицо с носом морковного цвета. Наступала очередь подтрунивать над ним:
— Такому носу уже никакой кефир не страшен!
— Да мы еще не так и плохи, есть ещё возможности роста! — взбадривались операторы, когда на экране появлялись свекольные лица детей, катающихся на санках в морозную погоду.
И всё же, это было самостоятельно снятое кино, своё кино, и его просмотр доставлял всем сказочное удовольствие, несмотря на то, что многочисленные рационализаторские предложения, вероятно, принятые на заводе-изготовителе пленки, сделали цветопередачу совершенно невыносимой.
— А какая замечательная, естественная, цветопередача в наших первых цветных фильмах! Вспомни «Садко» или «Кубанских казаков». Наверняка, соблюдались немецкие технологии при производстве пленки. Её ведь начинали делать после войны на немецком оборудовании.
— Может, у них, за бугром, есть шестнадцатимиллиметровая пленка, купишь там, — предположил Ковалёв. — А не будет, то, что ты снимешь на отечественную плёнку, тоже с удовольствием посмотрим.
Они шли тёплым майским вечером по Химкам, но Ковалёву почему-то вдруг вспомнилась встреча этого, тогда ещё Нового, 1967 года. И необычная ёлка, которая с самого начала по непонятным причинам ассоциировалась у него с символом судьбы.
— Юрий Николаевич, где ты нашёл такую ёлку? — спросил Ковалёв Петру.
— Понимаешь, очень хотелось купить пушистую елочку, такую, знаешь, коническую, правильной формы. Перебирал, перебирал, и нашел её. Всё-таки год предстоял необычный. Вот-вот должен был окончить школу лётчиков-испытателей, Гарнеев взял вторым пилотом, документы сдал на оформление для участия в авиасалоне.
Ёлка действительно была не совсем обычной. Почти посередине, на высоте полутора метров от пола, её ствол делал правильную замкнутую спираль, образуя внутри отверстие, в которое можно было вставить стержень диаметром в детский кулачок. Дальше ствол рос, как ни в чём не бывало. Наверное, в далёком лесхозе кто-то решил пошутить, потратив на выращивание такой ели несколько лет. И шалость ему вполне удалась.
Часа в два ночи, после встречи Нового, 1967 года, Ковалёв и Петра брели по заснеженным Химкам в парк имени Толстого. Тихая новогодняя ночь, лёгкие снежинки, медленно опускающиеся на землю, делали слегка приглушённым праздничный шум многочисленной толпы.
Они были слегка навеселе, и непочатая бутылка коньяка, прихваченная с праздничного стола с твёрдым намерением выпить её в парке в необычных условиях, приятно оттягивала карман.
— Представляешь, уже шестьдесят седьмой наступил, прошло десять лет, как мы поступили в МАИ. Всего десять лет, а мы уже совсем другие люди. Я на лётные испытания ракет летаю, а ты, наконец, стал профессиональным лётчиком.
— И почти пять лет после окончания института, — подхватил Петра. — Всего пять лет прошло, а забыты все институтские невзгоды, и кажется, будто тогда постоянно была хорошая погода, всегда было солнечно.
В парке было темно, снег едва отражал на чёрные стволы вековых лип мягкий рассеянный свет, и только вдали сквозь частокол деревьев у кинотеатра «Космос» ярко просвечивал центр ночного веселья.
Высокая городская ёлка, у которой веселился народ, украшенная бумажными игрушками, была огорожена штакетником. Опираясь о штакетник передней лапой, стоял ярко раскрашенный фанерный заяц с удивительно наглым выражением на физиономии. Другой передней лапой он держал ружьё-двухстволку. Это выражение, так искусно переданное художником, наверное, неожиданно для самого себя, провоцировало посетителей парка, потому что подгулявшая толпа неустанно обстреливала зайца снежками.
За зайцем теплилось включенной электрической лампочкой оконце избушки, вставленной фанерными стенками в натуральный сугроб.
— Это что, заяц избушку охраняет?
— А мы заберемся в неё с тыла!
Ковалёв и Петра перелезли через забор. В дальней стенке избушки оказалась небольшая дверца, через которую они проникли внутрь.
— Давай, открывай! — сказал Петра, доставая раздвижные походные стаканчики.
Они налили коньяк, чокнулись, приветствуя друг друга с новым годом. Наблюдавшая за ними толпа завистливо шумела и улюлюкала, что и привлекло дежурных милиционеров.
Им предложили покинуть гостеприимную избушку, привели в пустующий зал кинотеатра, где совместными усилиями с советской милицией и была прикончена бутылка коньяка.
После новогодних праздников Петра выпилил из ёлки изогнутый спиралью участок ствола и поставил его на пианино.
— Представляешь, что было бы, если бы менты тогда прицепились? — спросил Петра.
— Накатили бы по «телеге» тебе и мне на предприятие. Мало того, что прославился бы каждый из нас, но и не видать тебе Парижского салона. А вообще-то, в том приподнятом состоянии души и тела мы, наверняка, попытались бы удрать. После пятого курса наша группа была на практике на военном аэродроме в Кричеве, это в Белоруссии, нам рассказывал один лётчик забавную историю. Во время войны их вызвали в Кремль, чтобы вручить награды. А на банкете, сам представляешь, только душу растравили. А душа невыносимо просила праздника. Тогда они в магазине на улице Горького купили водки, свернули в ближайшую подворотню, бутылку ещё и откупорить не успели, как к ним пригребались менты. Представляешь? Они лётчики, боевые офицеры, а тут какие-то тыловые крысы. С точки зрения боевых лётчиков, разумеется.
И пришлось летунам стрельбой из личного оружия, пистолетов ТТ, уложить ментов на асфальт, связать их, а самим — тут же на вокзал и на фронт, хотя могли бы побыть в Москве ещё пару дней. А менты во все времена одинаковые.
— Будешь лететь над Германией, вспомни, как отливались кошке мышкины слёзы, — продолжал Ковалёв. — На аэродроме мы уговорили одного лётчика, майора Семёна Хоминича, рассказать нам, как он воевал. Он согласился. Мы собрались на очень милой лужайке у опушки леса.
