В самом начале войны его из аэроклуба направили в полк, летавший на истребителях Як-1. Ему повезло, что его не сбили в первом же бою, как многих ребят, с которыми он учился летать в аэроклубе. Потому что перед первым боевым вылетом им удалось слетать всего лишь по два-три круга на новом для них типе самолёта, который разительно отличался от Ут-2. Некоторые на посадке сделали «капот», а он несколько раз уходил на круг, но посадил машину, ничего не подломав.
Все тонкости, связанные с пилотированием самолёта, когда приходилось действовать либо на пределе технических возможностей самолёта, либо на пределе возможностей организма лётчика, приходилось осваивать в ходе боёв.
Труднее всего было уходить от атаки Фоке-Вульфа, если он оказывался в хвосте. Вираж приходилось крутить на грани срыва в штопор, до потемнения в глазах, чтоб у немца не было возможности взять упреждение при стрельбе. Скорострельность немецких пулеметов была такой, что самолёту, если он подставится, буквально обрезало крылья.
С 1943 года он воевал на американском истребителе-бомбардировщике «Аэрокобра». Они летали, в основном, на сопровождение бомбардировщиков и штурмовиков. Поэтому счет сбитых немецких самолётов у него небольшой, всего шесть штук.
К концу войны наше господство в воздухе стало подавляющим, и «Аэрокобра» всё чаще использовалась в качестве бомбардировщика, к ней подвешивали пятисоткилограммовую бомбу или две бомбы по двести пятьдесят килограммов. После сброса бомб на цель, она действовала, как истребитель. Так было и при штурме Кёнигсберга.
— Представляете, на высоте трёх тысяч метров в кабине невозможно дышать от дыма, так горел город, — рассказывал Хоминич. — Сквозь разрывы в дымных облаках иногда можно мелькал транспортный «Дуглас», или, как его называют теперь, Ли-2, и в открытую дверь кто-то из экипажа выкатывал бочку с горючим. Бочка, кувыркаясь, падала на город, чтобы добавить огня.
Когда наши войска взяли город, мы сели на «виллис» и поехали посмотреть, что это за город такой, Кенигсберг. Столица Восточной Пруссии, невероятно сильно укреплённая, летать на её бомбёжку было всё равно, что летать на верную смерть. Город, на стенах которого чёрной краской написаны фашистские призывы не сдаваться, ещё горел. Улицы забиты нашими танками. На гусеницах танков — тряпьё остатков немецкой формы, в которую были одеты немцы, раздавленные этими гусеницами, кишки и кровь.
Танкисты приглашают:
— Эй, летуны! Вы помогли нам взять город, давайте к нам, отметим это дело!
— А что вы пьёте?
— Спирт! Тут у немцев заводик неподалёку.
— А не боитесь, что спирт отравлен?
— Нет, не боимся! У нас тут индикатор имеется.
Танкист большим гаечным ключом постучал по броне. В открытый верхний люк показалась голова немца, которого подталкивал кто-то из чрева танка.
— Вот видите, мы немца с собой возим. Сначала даем ему попробовать, и если всё нормально, тогда пьем сами.
Хоминич был со своей эскадрильей в воздухе, когда по радио прозвучало сообщение об окончании войны. И приказ — бомбы сбросить на поля, где нет людей, и возвращаться на свой аэродром.
Эскадрилья к этому времени пополнилась молодыми лётчиками, только что прибывшими из лётных училищ. У ребят был первый боевой вылет. А у каждого немцы замучили и убили или мать, или отца, или брата, или сестру. Или всех вместе.
И вдруг эти ребята отваливают от меня в сторону Данцигского коридора — шоссе, соединяющего Восточную Пруссию с основной территорией Германии. Шоссе забито бегущими в панике из Кёнигсберга чудом уцелевшими немцами, почему-то удиравшими в Германию, хотя бежать уже было некуда. В Германии наши войска вышли на берег Балтийского моря.
С первого захода каждый самолёт сбросил бомбы, не мелочь какую-нибудь, а пятисоткилограммовую или по две двухсотпятидесятикиллограммовые. А потом стали поливать шоссе из пушек и пулеметов.
В хорошую погоду, какая была в тот день, шоссе блестело, как во время дождя. Только отблеск тот был красного цвета.
Поэтому, можно считать, что отмщенье состоялось.
Кстати, Хоминич потом воевал в Корее. Оказывается, ему первому из наших лётчиков удалось сбить реактивный американский истребитель «сейбр». «Клинок», по-нашему.
— А он рассказывал что-нибудь о войне в Корее? — спросил Петра.
— Рассказывал, только предупредил перед этим, что о той войне не следует много болтать. Но это было тогда.
— Но мы же допущены к секретам, — аргументировал Петра.
— Официально участие наших лётчиков в той войне не признавалось. Летали они на реактивных самолётах МиГ-15. И для того, чтобы у американцев, которые воевали под флагом Организации Объединённых наций, не было возможности уличить СССР в участии в войне, в кабинах самолётов прикрепили фанерные таблички с переводом на китайский язык наиболее часто употребляемых в воздушном бою слов. Например, написано слово «вверх», и тут же это слово по-китайски, но русскими буквами, русское слово «прикрой», и тут же это слово по-китайски, но русскими буквами. А фанерными таблички были на всякий случай, если собьют, то и табличка сгорит без следа вместе с самолётом и лётчиком.
Вот летят наши доблестные асы и «мяукают» по-китайски. А навстречу — американцы на «сейбрах». И начинается драка. На высоких скоростях наши самолёты мелькают перед глазами вперемешку — и наши, и американские. Где уж тут смотреть на табличку!
И начинается в эфире запарка боя с самыми крепкими выражениями, типа «Ваня, прикрой, я его щас грёбну!»
Американцы пишут эти радиопереговоры на магнитофон и — в Организацию Объединённых наций: «Русские воюют в Корее». Мы, дескать, так не договаривались.
Представителем Советского Союза в ООН был в то время Андрей Януарьевич Вышинский, тот самый известный в конце тридцатых годов прокурор.
— Да что вы, господа! Это же в рядах китайских народных добровольцев сражаются потомки белых казаков-семёновцев! А СССР? Нет, СССР тут не при чём.
Американцам так и не удалось юридически доказать участие СССР в войне, потому что для этого нужно было захватить в плен хотя бы одного нашего лётчика.
Зато они крепко обиделись на англичан, продавших нам лицензию на реактивный двигатель «НИН», получивший у нас обозначение ВК-1 (Валерий Климов-1). На базе этого двигателя конструкторскому бюро Микояна удалось создать истребитель не только более лёгкий, чем американский «сейбр», но и имевший более мощное вооружение — три пушки против четырех пулемётов у «американца».
В суматохе боя на высоких скоростях очень трудно отличить свой самолёт от самолёта противника. И те, и другие машины со стреловидным крылом, рассмотреть опознавательные знаки тоже не было человеческой возможности, так всё мелькало во время боя, поэтому пришлось, как говориться, брать «репу» в руки и хорошенько думать.
