того, что казалось ей вероломством по отношению к остальным работницам «читалки». Я ужасно злилась из-за постоянного чувства вины, которое во мне вызывали ее слова, но признаться не могла. Также я не могла прокомментировать тот факт, что они с Адой всё больше времени проводили вместе.
Я мечтала о возможности побыть одной, насладиться уединением, которое стало невозможным с тех пор, как мы стали сожительствовать на веранде на Уокер-Роуд. При этом я практически постоянно думала о Джинджер с Адой. Мне всё сильнее хотелось убраться прочь из Стэмфорда, и мои надбавки всё росли.
Однажды в начале марта я увидела, как Роуз беседует с Берни, заводским специалистом по КПД. Она многозначительно посмотрела на меня, выходившую из туалета. Так я поняла, что дни мои в «Кистоуне» сочтены. В ту неделю я получила сорок долларов надбавки.
В пятницу Роуз сказала мне, что женщин с рентгена на заводе сокращают и меня увольняют. Так как я состояла в профсоюзе, мне полагалось выходное пособие за две недели, чтобы я убралась поскорей и не создавала шума. Хотя именно этого я и хотела, по пути домой всё равно немного поплакала. «Никому не нравится, когда их увольняют», – заметила Джинджер, держа меня за руку.
Кора расстроилась, что теряет дополнительный источник дохода. Джинджер сказала, что будет по мне скучать, но я понимала, что на самом деле она вздохнула с облегчением, как, собственно, и призналась через несколько месяцев. Я же решила вернуться в Нью-Йорк.
Не знаю, отчего меня охватило такое страстное желание поехать в Мексику. Я всегда считала ее доступной страной цвета, фантазии и наслаждений, полной солнца, музыки и песен. А из уроков обществознания и географии в начальной школе я знала, что она прилегает к стране, в которой я живу, и это меня интриговало. Значит, если что, я всегда могу дойти туда пешком.
Меня обрадовала новость, что Альф, бойфренд Джин, уезжавший в Мексику рисовать, должен вот-вот вернуться.
Когда я оказалась в Нью-Йорке после смерти отца, отъезд в Мексику стал моей главной задачей. С матерью я виделась мало. Вместо ожидаемой скорби по отцу чувствовала лишь оцепенение. Я остановилась у Джин и ее друзей в квартирке на Вест-Сайде и стала искать работу. Потом вышла администраторкой в поликлинику центра здоровья и переехала в другую квартиру, которую мы снимали пополам с Реей Хэлд, прогрессивной белой женщиной и подругой Джин и Альфа.
Какие бы эмоциональные перипетии ни затягивали меня тем летом, идея о Мексике сияла путеводной звездой, я на нее рассчитывала и искала в ней баланс. Деньги, которые я откладывала на работе, вместе с небольшими выплатами по отцовской страховке, могли ее поддержать. Я была полна решимости отправиться туда, и решимость эта подкреплялась всё сгущающимся политическим мраком и истерией охоты за коммунистами.
Я глубоко погрузилась в работу Комитета по освобождению четы Розенберг, и, даже несмотря на это, месяцы в Нью-Йорке между возвращением из Стэмфорда и отъездом в Мексику казались мне лишь временной побывкой.
Мы с Реей довольно славно жили в яркой, залитой солнцем квартире на седьмом этаже дома без лифта по Седьмой улице в нижнем Ист-Сайде, что сейчас уже считается Ист-Виллиджем. Иногда всё было сложным и новым: учиться жить с Реей, делить пространство с кем-то, тем более с белой женщиной, притом что нас не связывали глубокие эмоции, разве что теплое отношение и взаимная любезность.
В центре здоровья было интересно с медицинской точки зрения, а работа не утомляла. Я чувствовала себя не такой, как другие сотрудницы: за обедом они всё время обсуждали свидания на выходных (мои же дневные фантазии всё еще полнились воспоминаниями об утехах с Джинджер).
Весна сменилась летом. Мы ходили на демонстрации, стояли в пикетах, рассылали письма, звонили в двери и наконец поехали по делу Розенбергов в Вашингтон.
Это была моя вторая поездка в Вашингтон, теперь автобусом. Она заняла шесть часов. В воскресенье, в шесть утра, мы погрузились в автобусы на Юнион-сквере. На этот раз я ехала не ради удовольствия. Мы хотели сохранить жизни родителям двух маленьких мальчиков, которые сидели в салоне со мной. Розенбергов вот-вот должны были принести в жертву, и мы предприняли последнюю попытку вымолить у Белого дома отсрочку казни.
Воскресное утро, для начала июня холодно и моросно. Мы с Джин, Реей и другими женщинами выходим на марш в надежде хоть что-то изменить. Не верилось, что страна, с которой я связана, готова убить родителей этих детей и назвать это законным. Еще больше не верилось потому, что они были белыми.
Проверить, можно ли съесть в кафе ванильное мороженое, не довелось. На это не было ни денег, ни времени. Мы пикетировали Белый дом, пели свои смелые песенки, подавали прошения о помиловании, а потом снова расселись по автобусам и отправились в долгий, мокрый путь домой.
Через неделю президент Эйзенхауэр подписал указ, по которому я получала право есть что угодно, хотя бы и ванильное мороженое, где угодно в Вашингтоне, округ Колумбия. Только значения это уже не имело.
По вечерам после работы я виделась с Джин и Альфом, которые успели пожениться, или ходила с Реей на митинги. Там запуганные люди, несмотря на политические разногласия, пытались сберечь хоть крупицу надежды, хотя всем нам вслед за Розенбергами грозили если не казнь, то потеря работы или пожизненная слежка. На митингах в южном Манхэттене или на встречах Гильдии писателей Гарлема в северной его части друзья, знакомые и просто ничем не связанные люди содрогались при мысли о том, что придется отвечать на вопрос «Состоите ли вы или состояли когда-то в коммунистической партии?»
Борьба за Розенбергов отождествлялась для меня с возможностью оставаться в этой стране и выживать во враждебных условиях. Но мои узы с большинством людей, которых я встречала в прогрессивных кругах, были столь же поверхностными, что и с коллегами в центре здоровья. Я с легкостью представляла, как эти мои соратники и соратницы, Черные и белые, привыкшие открыто обсуждать цветовые и расовые отличия, вдруг спрашивали меня осуждающе: «Состоите ли вы или состояли когда-то в гомосексуальных отношениях?» Для них быть лесбиянкой означало быть «буржуазной и реакционеркой», подвергаясь подозрениям и остракизму. Кроме того, так ты становилась «более предрасположенной к вербовке ФБР».
Розенбергов казнили на электрическом стуле 19 июня 1953 года – через две недели после нашего пикета у Белого дома. Теплым вечером я шла по Виллидж с мемориального митинга в Юнион-сквер-парке, и слезы катились
