вожделение.
Ко Дню Благодарения мы решили отправиться в Мексику вместе. Я понимала, что это ошибка, но не нашла в себе сил сказать нет. Наконец, за две недели до намеченного отъезда, очередным воскресным вечером, я сказала Беа по пути на вокзал, что нам надо перестать встречаться. Что в Мексику я собираюсь одна. Никаких объяснений, никаких подготовительных речей. Для меня это было делом самосохранения, и я пришла в ужас от собственной жестокости, но как сделать это иначе, не знала. Беа стояла у входа в вокзал с 30-й улицы и рыдала, а я уже бежала к своему поезду.
Вернувшись домой, я послала ей телеграмму: «ПРОСТИ МЕНЯ».
Мне казалось, что этими словами, какими бы бесчувственными они ни были, я подведу черту, а уж пообвинять себя можно и в одиночестве, за последними приготовлениями к поездке.
Но чего я не приняла в расчет, так это скрупулезности и решительности Беа.
Катастрофа разразилась на следующий день, когда Беа нагрянула в Нью-Йорк и окопалась на лестничной клетке седьмого этажа, чтобы меня перехватить. Я пряталась у Джин и Альфа: изумленная Рея предупредила, что меня разыскивает рыдающая девушка. Убегая на работу и возвращаясь домой, Рея с извинениями обходила ее на лестнице. Счастье, что я уже уволилась из центра здоровья – Беа успела побывать и там.
Она просидела на лестничной клетке два дня, изредка наведываясь в угловую лавку за колой и в туалет. Наконец Беа сдалась и вернулась в Филадельфию.
Она оставила мне записку о том, что просто хотела спросить, почему это случилось и почему всё именно так. Ответов у меня не было – я и сама не знала почему, – но чувствовала себя чудовищем. Я совершила отчаянный поступок ради самосохранения – или того, что казалось мне самосохранением, – единственным известным мне способом. Я никому не хотела причинить боль. Но причинила. Я пообещала себе никогда больше не попадать в такие ситуации.
Иногда вина идет на пользу.
Три дня, пока на лестничной клетке разыгрывалась драма, Рея недоумевала, но, как обычно, принимала всё как должное. Пришлось рассказать ей о своем романе, что было проще, так как он уже закончился. Что моя соседка подумала о Беа, я так и не спросила, но ее комментарий показался мне очень разумным:
– Ты сильная, но это не значит, что только поэтому можно позволять другим на тебя полагаться. Это несправедливо по отношению к ним. Когда ты не сможешь быть такой, какой тебя желают видеть, они расстроятся, а ты будешь чувствовать себя гадко.
Порой Рея была очень мудрой, если дело не касалось ее самой.
Я навсегда запомнила этот разговор, и после мы никогда не обсуждали Беа. Через неделю я уехала в Мексику.
Это произошло через одиннадцать месяцев после возвращения из Стэмфорда и за две недели до моего девятнадцатого дня рождения.
В самолете я откинулась в кресле. На мне была новая юбка – первая покупка за два года. Ночной рейс «Эйр Франс» в Мехико был полупустым. Накануне вечером Рея закатила прощальную вечеринку-сюрприз, но даже так меня преследовали кошмары: что я явлюсь в аэропорт без одежды, забуду чемоданы или паспорт, а то и вовсе не куплю билет. И только когда я посмотрела вниз и увидела огни города, кружевом раскиданные в ночи, я наконец поверила, что вырвалась из Нью-Йорка целой, невредимой и под своими парусами. Живой.
В голове звучали безутешные рыдания Беа на лестнице. Я чувствовала себя так, будто удирала из Нью-Йорка от гончих ада.
Стюардесса отнеслась ко мне очень заботливо. Сказала, что всё дело в том, что это мой первый перелет и что я слишком молода, чтобы одной отправляться в такую даль.
Центральный район Мехико охватывал территорию от Дворца изящных искусств до ангела на проспекте Реформы и широкого проспекта Инсурхентес. Целое море странных звуков, запахов и ощущений, в которое я с наслаждением погружалась. Два дня я привыкала к здешним широтам и осознавала, что оказалась в чужой стране, одна, с зачаточным знанием языка.
В первый день я исследовала город с опаской. Ко второму, захваченная суматохой и простецким теплом улиц, отдалась восторженному любопытству, всё больше чувствуя себя как дома. Я наматывала километры, обходя современные магазины и старые музейные здания и глазея на семьи, что угощались бобами и тортильями у жаровен между домами.
Перемещение по улицам, запруженным людьми с коричневыми лицами, пьянило и глубоко трогало меня – гораздо глубже, чем весь мой прежний жизненный опыт.
Приветливые незнакомцы, мелькающие улыбки, восхищенные и любознательные взгляды – и ощущение того, что я там, где хотела быть, куда попала по собственному выбору. Возможность быть замеченной и принятой, оставаясь незнакомой, придавала мне социальные очертания и уверенность, когда я двигалась по городу и осматривала достопримечательности. Я чувствовала себя храброй авантюристкой, и очень особенной. Я наслаждалась вниманием лавочников около отеля, у которых покупала скромную провизию:
– ¡Ah, la Señorita Moreña! – Moreña значило «темная». – ¡Buenas dias! [9]
Женщина, у которой я покупала газету на углу проспекта Реформы, тянулась потрогать мои короткие волосы:
– ¡Ay, que bonita! ¿Estа la Cubana? [10]
Я улыбалась в ответ. Из-за моего цвета кожи и прически меня часто спрашивали, не с Кубы ли я.
– Gracias, senora, – отвечала я, поправляя на плечах ребозо. – No, yo estoy de Nueva York [11].
Ее яркие темные глаза округлялись от удивления, и она гладила меня по руке своими сухими, морщинистыми пальцами, всё еще зажимая монету, которой я заплатила.
– Ay, con Dios, niña [12], – напутствовала она меня вслед.
Я приходила в изумление, как улицы, такие многолюдные уже к полудню, остаются столь дружелюбными. Даже несмотря на современную застройку, ощущение цвета и света меня не покидало – и яркие муралы на стенах высоких зданий, частных и государственных, его только усиливали. Даже здания университета пестрили ослепительно многоцветными мозаиками.
На каждом углу стояли продавцы лотерейных билетов, они же сновали по парку Чапультепек, увешанные низками радостных билетиков поверх рубашек. С уроков группками возвращались дети в форме, а другие, с глазами не менее ясными, но слишком бедные, чтобы ходить в школу, сидели с родителями на одеялах, поджав ноги, в тени зданий и вырезали из кусков прохудившихся шин подошвы для дешевых сандалий.
Полдень пятницы, Национальный ломбард через дорогу от здания службы соцзащиты, длинные очереди молодых госслужащих, выкупающих на выходные свои гитары и туфли для танцев. Лупоглазые карапузы, тянувшие меня за руку к лоткам матерей, прикрывавших товар одеялами от солнца. Люди на улице, улыбавшиеся мне,
