по моим щекам. Я плакала о них, об их сыновьях, обо всех наших напрасных попытках, о себе самой – и думала, есть ли где-то в мире место, где всё иначе, где можно жить свободно и безопасно, хотя и не понимала точно, что такое свобода и безопасность. Наверное, это значило не чувствовать себя одинокой, разочарованной, преданной. Я же ощущала себя так, будто мне было лет тридцать.
У кофейни Риенци я столкнулась с Беа – та вышла из соседнего музыкального магазина. Было радостно видеть ее лицо, знакомое, но отличное от тех, что окружали меня в горе и напряжении последних нескольких недель. Я пригласила ее к себе, на Седьмую улицу, выпить кофе. Рея тогда уехала на выходные, чтобы хоть ненадолго укрыться от поражения и скорби.
Мы с Беа познакомились прошлой весной в колледже Беннингтон, когда я поехала к Джилл. Беа тоже навещала подругу. За этот безумный пьяный уикенд наши взгляды несколько раз пересеклись, и вот в два ночи мы уже разговаривали в кафетерии, пока другие спали, и решили, что чувствуем себя иначе, чем другие девушки, потому что мы на несколько месяцев старше и живем одни. То есть мы несем за себя ответственность. Была еще одна беседа, короткая, осторожная и интеллектуальная – о том, как прекрасно находиться среди стольких красивых девушек. С тех пор Беа рассталась с парнем и переехала в Филадельфию, где жила в компании женщин постарше в арендованном доме. Я тем временем побывала в Стэмфорде и встретила Джинджер.
Мы шли на восток, взявшись за руки и безмолвно поминая Этель и Юлиуса Розенберг моими слезами и ее сочувственным молчанием. Мне стало легче. Обеим было очевидно, что за минувший год мы обе преодолели рубеж пытливых дискуссий о любви к женщинам. Я чувствовала это: нечто сквозило в той простоте, с которой мы приобнимали друг друга на ходу.
В ту ночь я предложила Беа остаться. Остальное пошло как по маслу. Я впервые занималась любовью с женщиной в собственной постели. Я была дома, физическое напряжение последних месяцев надежды и отчаяния отпускало меня разговением после долгого поста. Это чувство облегчения портила лишь безучастность Беа. По сравнению с памятной мне страстностью Джинджер, тихая неподвижность ее скульптурного тела меня опечалила.
В следующие месяцы в любое время, кроме работы, все мои силы занимала подготовка к поездке в Мексику и отношения на расстоянии с Беа. Почти каждые вторые выходные мы виделись в Ассоциации молодых христианок то в Филадельфии, то в Нью-Йорке. Беа жила с соседками, а я – с Реей, которая не знала решительно ничего о моей сексуальной жизни. Чаще я ездила в Филадельфию: там приют в ассоциации обходился дешевле, да и кровати были получше.
Познакомиться с другими лесбиянками было негде – разве что в барах, куда я не ходила, так как не пила. Читая журналы «Лестницы» и «Дочерей Билитис», можно было бесконечно задаваться вопросом, где же все эти женщины. Часто одного только понимания, что другая – тоже лесбиянка, хватало, чтобы попробовать вступить в отношения и создать любовную пару без оглядки на то, как мало вы подходите друг другу. Таковы были плоды одиночества, именно это случилось со мной и Беа. Во-первых, наше происхождение и наши взгляды по важным вопросам были абсолютно противоположными. Ее род был старым, консервативным, белым и при деньгах. Психологически она почти не отличалась от них. И самое главное: мы совершенно по-разному относились к сексу.
У Беа сексуальность выражалась главным образом в теоретическом удовлетворении и приятном времяпрепровождении, которому она отдавалась с изрядным интеллектуальным прилежанием, но чувственности в этом было очевидно мало. Ее заверения в том, что это никак не связано со мной, убеждали слабо. Какими бы карами ни грозила ей ее богатенькая семейка, они явно преуспели. Хотя мы и занимались любовью часами, в нашем общем пристрастии к гитарам и старой музыке было гораздо больше жара.
Я садилась на ночной поезд, в Филадельфии выходила и автобусом ехала до здания ассоциации на Арч-стрит, где Беа уже успевала снять комнату на выходные. Комнаты были маленькие, простые и все одинаковые, с одиночными кроватями.
Лицо Беа – квадратное, румяное, рот розовым бутоном, уголки его вечно опущены. Голубые, широко посаженные глаза. Крепкие красивые зубы. Тело гладкое, без изъянов: маленькая грудь, длинная талия, крепкие бедра и долгие гладкие ноги. Прямо статуэтка из слоновой кости, что я покупала в магазинах восточных товаров в старшей школе на деньги, вытянутые из отцовского кармана.
Сначала я ждала наших встреч с диким предвкушением. Надеялась, что хоть на этот-то раз всё пойдет иначе. Нас связывало лишь то, что Беа признала себя лесбиянкой, и в окружавшей меня эмоциональной пустыне это казалось единственной эмоциональной реальностью. А еще она всегда довольно откровенно говорила о том, чего не чувствует.
Поэтому выходные за выходными, в койке за койкой Ассоциации молодых христианок я проходилась по ней своим горячим, ищущим ртом, как по резной горе гладкого камня, пока с воспаленными губами и задыхаясь от бессилия, не откидывалась передохнуть.
– Было очень приятно, – говорила она. – Кажется, я даже что-то ощущала.
Этот удручающий сценарий не менялся. Мы обе были сильными, физически здоровыми молодыми женщинами с большим запасом энергии. С вечера пятницы я почти без остановки занималась с Беа любовью на нашей узкой постели, а она только грустно вздыхала. К полудню воскресенья, обезумевшая и изголодавшаяся, я делала перерыв и глотала воздух, ревела как одержимая, как насильница, как растлительница девственниц. Мы одевались под музыку – у Беа был абсолютный слух – и выходили, щурясь от яркого солнца. По-свойски переживая свое усталое отчаяние, рука об руку, мы заглядывали в музей Родена и что-то ели в ресторанчике, пока я не отправлялась обратным поездом в Нью-Йорк. Я полюбила ее прямоту и остроумие. В каком-то смысле мы друг друга полюбили.
До сегодняшнего дня, стоит мне подумать о Филадельфии (что я стараюсь делать как можно реже), я вспоминаю унылую серость проторенной дорожки в треугольнике «ассоциация на Арч-стрит – Музей Родена – вокзал на 30-й улице».
Сидя за столом напротив меня, Беа перетирала зубами каждый кусок по тридцать два раза и говорила мне, что с нетерпением ждет нашей следующей встречи. Я же выходила из себя. Каждое воскресенье, садясь в вагон, я клялась, что больше никогда не стану с ней видеться. Так я продолжала думать неделю. Потом она звонила мне или я – ей, и одна из нас мчала на пятничном поезде из или в Филадельфию. Перспектива взорвать это неодолимое спокойствие бесконечно подстегивала мое
