Когда, выстроившись на перроне, мы ожидали посадки, к начальнику нашего отряда подбежал тюремный сторож с преувеличенно-взволнованным видом.
— Синьор бригадир! — закричал он. — Знаете, что эти мерзавцы наделали? Они выбили все стекла в камере!
Арестанты запротестовали.
— В окнах не было ни одного стекла, когда мы прибыли, — заявил я.
— Молчать! — заорал бригадир и, обратившись к сторожу, спросил: — Сколько придется заплатить, чтобы вставить стекла?
— Не меньше пятидесяти лир, — ответил сторож.
Несмотря на наши протесты, бригадир заплатил эту сумму из наших денег, находившихся у него на хранении.
Позже, в 1926 г., я встретился в миланской тюрьме с арестантом, прибывшим из Александрии. Он рассказал мне, что ему и его товарищам также пришлось платить за отсутствовавшие в камере стекла…
Пьяченца. Четыре дня пересыльной камеры со всеми ее атрибутами. Здесь я нашел нескольких политических заключенных, осужденных за организацию вооруженных отрядов.
В грязной, заплеванной камере, при тусклом свете тюремной коптилки я четыре ночи напролет рассказывал о русской революции. Все заключенные, не только политические, но и уголовные, внимательно слушали. Задавали вопросы, иногда прекурьезные:
— А воры есть в России?
— Церкви там открыты?
— Ты видел большевиков?
— А ты не боялся там?
— В России можно поесть?
При звуке шагов стражи, обходившей каждые три часа камеры, чтобы проверить целость решеток, мои слушатели расходились по своим местам, но, как только стража удалялась, они снова окружали меня.
Глава ХХХ
Тюремные встречи
Утром в день отъезда из Пьяченцы на вокзале в ожидании запоздавшего на несколько часов поезда нас поместили в один из станционных складов. Мы купили кое-что перекусить и разговаривали между собой. Старик с зябликом, несмотря на скованные руки, пытался вычистить клетку своего питомца. Я помогал ему свободной рукой, как помогал и другим: кому прикурить, кому разломить хлеб. Начальник партии, старшина, высокий белокурый парень, держался очень прилично: не запрещал маленьких вольностей, переходил от одного арестованного к другому, расспрашивал, откуда, на сколько «августовских лун»[82] приговорен, и так далее.
Почти все объявляли себя жертвой судебной ошибки или мести.
Подойдя ко мне, старшина спросил:
— А вы что сделали?
— Я? Тяжкое преступление: меня обвиняют в заговоре против государства, — ответил я.
— А вы коммунист? Может быть, из тех, которые были арестованы по возвращении из России? — На мой утвердительный кивок он тихонько добавил: — Расскажите что-нибудь о России.
Я начал говорить. Арестанты обступили меня. Карабинеры присоединились к ним. Все они слушали меня внимательно. Я говорил долго. Один из слушателей, осужденный за грабеж и нанесение ран, заметил, повторяя излюбленную фразу буржуазной печати:
— Большевики совершили ужасные злодеяния, весь цивилизованный мир против этих варваров.
Другой арестант обрушился на него:
— Что ты можешь знать? Веришь тому, что в газетах печатают? Заткнись лучше! Он был в России!
— Ну, на сегодня хватит, — прекратил диспут старшина.
К вечеру мы прибыли в Болонью. Нигде я не видел пересыльной камеры такого размера. В ней свободно помещалось семьдесят человек, настолько свободно, что молодежь, чтобы размяться после мучительного переезда, принялась бегать. Это была длинная и широкая комната с низким потолком, опиравшимся на несколько грубых колонн. Сырой свод и узкие щели окон, расположенных высоко под потолком, говорили о том, что это подвал.
Нас встретили возгласами и расспросами прибывшие раньше арестанты. Все нары были уже заняты, нам достались только соломенные тюфяки, лежавшие на полу. Когда я устраивался в углу, молодой парень, лежавший на соседних нарах и читавший «Рокамболя»[83], встал и предложил мне:
— Иди на мое место. Никто не смеет сказать, что Рыжий оставил лежать на полу больного. Ложись! Я молод, а ты хоть и не стар, но у тебя больная нога.
И он чуть ли не силой усадил меня на нары. Мы разговорились.
— Я убил в драке. Защищаясь. Меня закатали на восемь лет, потому что я не мог нанять хорошего адвоката. Бедняки всегда виноваты… Мне жалко только несчастную мать. — И он снова погрузился в «Рокамболя».
На соседних нарах двое тоже говорили об адвокатах:
— Я сам виноват. Пожалел мальчика: он только что университет окончил и напросился защищать меня. Он меня растрогал, сердце у меня слабое, я и позволил ему. А он спутал статьи закона, растерялся перед судьями, ну, меня, конечно, и закатали… Вот и делай добро людям!
— Я никогда не поддаюсь на эти просьбы, — гордо заявил его собеседник. — Однажды такой вот начинающий предлагал мне сто лир, чтобы я позволил ему защищать меня. Можешь себе представить! С моим-то именем и с моим прошлым! Я, разумеется, отказал.
На следующих нарах немолодой уже арестант рассказывал собравшейся вокруг него публике, как он ограбил банк. На полу двое играли в шашки.
Доской служил пол, разлинованный углем, шашками были пуговицы. Дальше элегантно одетый человек декламировал Кардуччи[84]. Несколько человек прогуливались по камере. Некоторые спали.
— А ты что делаешь, бородач? — спросил меня тот, кто «пожалел» адвоката.
— Я? Курю трубку, как видишь.
— Я уже давно на тебя поглядываю и никак не могу понять, к какой категории тебя отнести.
— ??
— Конечно! На взломщика ты не похож, на карманника — еще меньше, на грабителя — и подавно. Может быть, ты прикончил любовницу или ошибочно обсчитал твоего хозяина?
Я молчал.
— Дубина! — сказал его приятель. — Не видишь разве, что это политический? Не правда ли? — обратился он ко мне.
Я, не вынимая трубки изо рта, кивнул в знак согласия.
Громадный парень, настоящий Геркулес, до сих пор читавший обрывок газеты, вскочил с нар и бросился ко мне.
— Ты кто: анархист, социалист, коммунист?
— Коммунист.
Геркулес чуть не задушил меня в объятиях.
— Я тоже коммунист! Я из Масса. Знаю Биболотти[85] и других… Ты их знаешь?
— Знаю всех, — ответил я.
Обрадованный, с сияющими детскими глазами, он уселся рядом со мной. Он закидал меня вопросами, когда узнал, что я обвиняюсь по «Римскому процессу». По характеру его вопросов чувствовался настоящий товарищ. Я рассказал ему о России, о Ленине, о Советах, о фабриках, о Красной Армии. Последняя больше всего его интересовала. Потом он рассказал о себе:
