Эрика и был (и остаюсь) одним из его разочарованных почитателей. Хинан предложила мне провести дискуссию с его участием, собрав прессу и представителей научного сообщества в вашингтонской штаб-квартире Института Аспена, где я работал. Чтобы подавить конфликт, Лэндер должен был по настоянию Хинан сказать, что вовсе не пытался обесценить вклад Даудны в исследование CRISPR. Лэндер попытался последовать совету Хинан, но сделал это не слишком уверенно. “Я не хотел никого принижать”, – сказал он, а затем добавил, что считает Даудну “великолепным ученым”. Этим дело и ограничилось. Когда на него надавил Джоэл Ахенбах из
Washington Post, Лэндер заявил, что в своей статье он придерживается фактов и не умаляет достижения Даудны. Я переглянулся с Хинан, и она лишь пожала плечами [236].
Эльдора Эллисон
“Полезные искусства”
С тех самых пор, как Венецианская республика в 1474 году приняла статут, наделивший изобретателей “любого нового и оригинального устройства” эксклюзивным правом получать с него прибыль на протяжении десяти лет, люди ведут борьбу за патенты. Их существование закреплено в первой статье Конституции США: “Конгресс имеет право <…> поощрять развитие наук и полезных искусств, ограждая на определенный срок права собственности авторов и изобретателей на их произведения и открытия”. Через год после ратификации Конституции Конгресс принял закон, который санкционировал выдачу патентов на “любое полезное искусство, изделие, двигатель, машину, устройство или любое новшество, прежде неизвестное”.
Как впоследствии выяснили суды, очень сложно применять эти понятия даже к таким простым вещам, как дверная ручка. На процессе 1850 года, где Хочкинс выступал против Гринвуда, рассматривалась заявка на патент на производство дверных ручек из фарфора, а не из дерева, и Верховный суд США ввел категории “очевидного” и “неочевидного” при определении того, может ли изобретение считаться “прежде неизвестным”. Особенно сложно судить о патентах, связанных с биологическими процессами. Тем не менее биологические патенты имеют долгую историю. Так, в 1873 году французский биолог Луи Пастер получил первый известный патент на микроорганизм: он изобрел метод “освобождать дрожжи от органических возбудителей болезней”. В результате у нас появились пастеризованные молоко, сок и вино.
Современная биотехнологическая отрасль зародилась веком позже, когда стэнфордский юрист связался со Стэнли Коэном и Гербертом Бойером и убедил их запатентовать открытый ими метод синтезирования новых генов при помощи рекомбинантной ДНК. Многие ученые, включая Пола Берга, в свое время открывшего рекомбинантную ДНК, ужаснулись при мысли о патентовании биологического процесса, но роялти, которые потекли в карман изобретателям и университетам, где они работали, быстро повысили популярность биотехнологических патентов. Стэнфорд, например, за 25 лет заработал 225 миллионов долларов, выдавая биотехнологическим компаниям неэксклюзивные лицензии на патенты Коэна – Бойера.
Два значимых события произошли в 1980 году. Верховный суд США вынес решение в пользу специалиста по генной инженерии, который вывел штамм бактерий, способных поедать сырую нефть, что делало их полезными для ликвидации разливов нефти. Патентное бюро отклонило его заявку, поскольку сочло, что нельзя запатентовать живой организм. Однако Верховный суд пятью голосами против четырех принял написанное председателем Уорреном Бергером решение, что “живой, созданный человеком микроорганизм подлежит патентованию”, если является “продуктом человеческого ума” [237].
В тот же год конгресс принял закон Бая – Доула, благодаря которому университетам стало проще извлекать преимущество из патентов, даже если исследования финансировались государством. До тех пор университетам часто приходилось передавать права на свои изобретения федеральным агентствам, которые выступали их спонсорами. Некоторые ученые считают, что закон Бая – Доула лишает граждан возможности получать прибыль от изобретений, сделанных на деньги налогоплательщиков, и нарушает механизм работы университетов. “Ориентируясь на небольшое количество патентов, которые приносят огромные деньги, университеты построили гигантскую инфраструктуру, чтобы наживаться на своих исследователях”, – утверждает Майкл Эйзен, коллега Даудны из Беркли. Он полагает, что государство должно делать результаты работ, которые финансируются из казны, достоянием общественности. “Мы все оказались бы в выигрыше, если бы академическая наука вернулась к своим истокам – к фундаментальным исследованиям, ориентированным на открытия. CRISPR показывает, какой токсичный эффект оказывает превращение научных учреждений в жадных до денег торговцев интеллектуальной собственностью” [238].
Это любопытная точка зрения, но я полагаю, что в целом американской науке идет на пользу существующая комбинация государственного финансирования и коммерческих инициатив. Чтобы превратить открытие в фундаментальной науке в инструмент или препарат, порой требуются миллиарды долларов. Если не будет способа восполнить такие затраты, инвестиции в науку сократятся [239]. Прекрасным примером этого служат исследования CRISPR и разработка методов лечения на основе сделанных открытий.
Патенты CRISPR
Даудна мало что знала о патентах. Ее прошлые открытия не имели практического применения. Когда они с Шарпантье заканчивали работу над статьей, опубликованной в июне 2012 года, Даудна связалась со специалистом по интеллектуальной собственности из Беркли, и та устроила ей встречу с юристом.
Патенты на изобретения ученых, работающих в американских учебных заведениях, обычно выдаются учебным заведениям (в случае Даудны речь идет о Беркли), но изобретатели определяют, как будет осуществляться лицензирование, и получают часть роялти (в большинстве университетов их доля составляет около трети). Шарпантье в то время работала в Швеции, где патент выдается непосредственно на имя изобретателя. В результате заявка Даудны была подана от имени Беркли, Шарпантье и Венского университета, где работал Хылинский. Чуть позже семи часов вечера 25 мая 2012 года, заканчивая статью для Science, ученые заполнили предварительную заявку на патент и заплатили 155 долларов за ее обработку, воспользовавшись кредитной картой. Им не пришло в голову ускорить процесс, заплатив немного больше [240].
В заявке длиной 168 страниц, включая графики и экспериментальные данные, они описали систему CRISPR-Cas9 и перечислили более 124 способов ее использования. Все данные в заявке были получены в экспериментах с бактериями. Но в ней также были упомянуты способы доставки, которые могли работать в клетках человека, и утверждалось, что патент должен покрывать использование CRISPR в качестве инструмента редактирования генома всех форм жизни.
Как я отметил ранее, Чжан и Институт Брода подали свою заявку на патент в декабре 2012 года, когда журнал Science принял к публикации его статью о редактировании генома человека [241]. В ней описывался именно процесс применения CRISPR в человеческих клетках. В отличие от Беркли, Институт Брода воспользовался прекрасной лазейкой в процессе патентования, оплатил небольшой дополнительный взнос и согласился на ряд условий, чтобы ускорить рассмотрение заявки по так называемому запросу на ускоренную экспертизу, или ходатайству об особых условиях, что звучит поэтичнее [242].
