В чем мог упрекнуть прокурор очаровательную Мари-Элен?
Перед тем как отправиться на зимние каникулы, Мари-Элен спросила Коко:
«Как вы обойдетесь без меня, Мадемуазель?»
Преступление — в оскорблении ее величества: бедняжка, дорогая моя, вы считаете себя настолько важной, что ваше отсутствие может затруднить Мадемуазель Шанель? Она очень легко обойдется без вас.
Прокурор Шанель обвиняла:
«Что они воображают? Что я существую благодаря ей?»
Разница местоимений, безусловно, имеет значение, они — это двое Арно, отец и дочь, которые жаждут ее трона (считала Коко), а она — это незаменимая Мари-Элен.
«Со мной, — ворчала Коко, — эти номера не пройдут. Мари-Элен не так много значит в моей жизни, ее уход не станет катастрофой».
После чего она предоставляла слово Шанель-адвокату, но для того, чтобы защищать не Мари-Элен, а себя, так как Мари-Элен все же была нужна Дому.
«Я научила ее многому, — доказывала она. — Беспокоилась, когда поздно вечером она должна была возвращаться к родителям на окраину Нейи. Я ей сказала: поселись в отеле на рю Камбон. Мне не нравится и то, что ты ешь в одиночестве в маленьком ресторане. Приходи ко мне, я всегда завтракаю одна или с друзьями, которые будут рады тебя видеть».
И Коко-адвокат настаивает:
«Я люблю просвещать людей, обожаю объяснять, не теряю терпения, если меня не сразу понимают. Я была бы хорошим преподавателем. К тому же Мари-Элен слушала меня с интересом. Думаю, она была все же привязана ко мне».
А Шанель-председатель отрезала:
«С некоторого времени, потому что ее настроили, она стала вилять, и как раз перед коллекцией».
Как раз перед коллекцией! Это явное осуждение, и без смягчающих обстоятельств. В момент, когда в ней нуждались.
Прокурор воспользовался раздражением председателя, чтобы возобновить атаку:
«Она мне говорила: Мадемуазель, я охотно пообедаю с вами сегодня, но мне придется уйти сразу после обеда, потому что у меня занят вечер».
Что же она, бедняжка, воображала, что Мадемуазель Шанель нуждается в ней?
«Я ей говорила: детка, я приглашаю тебя не для того, чтобы доставить удовольствие себе, а чтобы тебе не было скучно одной. Я-то предпочла бы, чтобы ты не приходила, тогда я могла бы вернуться в отель и пообедать в постели. Ела бы овсянку, единственное, что ем с удовольствием».
Она старалась убедить себя, что поступила правильно, порвав с Мари-Элен. Но ей это не удавалось. Не одобряла она и того, как вела себя с другими друзьями, которых несправедливо обижала, и только потому, что могла царствовать лишь в одиночестве, не слушая ничьих советов. Только уйдя в пустыню, она осознавала свою исключительность. Но пустыня ее леденила.
«Мари-Элен, стало быть, жила так несколько лет, с моими слугами, говорившими ей: надо обедать с Мадемуазель, иначе она ничего не будет есть».
Можно ли говорить злее о том, к кому испытываешь большую привязанность?
Она реагировала как бульдог: нельзя трогать ее кость — Дом Шанель. Она не могла больше ни от кого ничего принимать. Чтобы убедить себя, что она не одна-одинешенька на свете, требовала зависимости от себя.
«Если Мари-Элен не хочет больше быть манекенщицей, я возьму другую. Всем можно найти замену».
Всем, кроме Мадемуазель Шанель. Она уже нашла замену Мари-Элен:
«Малышке семнадцать лет, и это сразу видно, она действует как витамин. Она не перестает улыбаться от счастья, что работает у Шанель, и это веселит людей. Той другой (Мари-Элен) слишком кадили, главным образом чтобы доставить мне удовольствие. А эта через год затмит всех. Сейчас она еще робка до смерти. Не умеет ходить, вертит задом и втягивает живот. Я говорю ей: ходите как будто танцуете, вы ведь не втягиваете живот, танцуя. Я научу ее ходить».
Она прошлась, как бы демонстрируя свой костюм, который носила с черными сапогами.
«Я уже преобразила ее. Она начала двигаться как следует. Я сама всему учу моих девушек. Внушаю им: главное, будьте веселыми! Американки восхитительны, они все время улыбаются. В Нью-Йорке я слышала, как молодая женщина объявляет по радио об эпидемии полиомиелита. Чувствовалось, что она улыбается во весь рот. Там хорошие дантисты».
Она продолжала стоять: «Я бы уставала, как и все, если бы опиралась на ноги, но я опираюсь на таз, это немудрено, и я научу этому малышку. Если я это делаю, сможет и она».
Период манекенщиц-аристократок сменила «немецкая эпоха»: «Я очень люблю этих высоких немок, у них от природы хорошая походка. Они выбрасывают сначала бедро, как хищные звери, а потом уже икру и стопу. Француженки и американки наоборот, начинают со стопы, это не грациозно».
Манекенщицы носили большие сумки через плечо.
«Мне хотелось узнать, что у них там, — говорила Коко смеясь. — Я посмотрела: ничего! А теперь вдобавок у них на шее висят фотоаппараты».
— Мадемуазель, — заявила одна из них торжествующе, — решено, я буду изучать фило[274].
— Я бы тебе поверила, если бы ты сказала: Мадемуазель, я буду изучать философию.
Одна испанка вызвала ее в конфликтную комиссию профсоюза.
«Не переставая уверять, что обожает меня. Я ей сказала: ты, может быть, добьешься чего-нибудь от комиссии, я тебе этого желаю. Но не будешь больше работать в Доме Шанель».
После демонстрации одной из коллекций она привела меня в маленький салон, чтобы выпить шампанское с манекенщицами. Пили грустно, это были несчастливые времена.
— Нельзя демонстрировать платья как Святые дары, — ворчала Коко.
И вот она встает с пустым бокалом в руках, чтобы показать своим манекенщицам, как надо демонстрировать модель. Они нисколько не заинтересовались, остались абсолютно равнодушными.
Из эгоцентризма она преувеличивала свои конфликты с манекенщицами или некоторое, возможно справедливое, сопротивление персонала.
«Все тем не менее хорошо шло, потому что я работала в два раза больше. Я говорила себе: что-то беспокоит этих людей, тем хуже, не вмешивайся, тебе надо закончить коллекцию. Не давай волю гневу. Будь терпеливой… Я — пчела. Это часть моего знака: лев, солнце. Женщины этого знака верные, храбрые и очень работящие. Их не легко выбить из седла. Это мой характер. Я пчела, родившаяся под знаком льва».
Некоторые великие люди ходят по улицам, носящим их имя. Другие могут созерцать свои статуи. Коко Шанель могла бы услышать и увидеть свою баснословную жизнь на сцене Бродвейского театра. Однако не свою подлинную жизнь. Удалось ли ей забыть то, что ее тревожило? Узнав это слишком поздно, я не смог спросить об этом.
