остро осознавала – от «проблемы» с проверкой документов в «Баге» по пятницам до летних дней на пляжах Гей-Хеда, где я единственная не боялась обгореть: мое отношение как Черной женщины к нашим общим жизням отличалось от их, независимо от того, были они лесбиянками или нет. Вопрос признания для меня значил больше, чем для остальных.
Парадоксально, но, приняв свою позицию как обособленную и от общества в целом, и от отдельных сообществ – Черного или гомосексуального, – я поняла, что не надо было так стараться. Быть принятой. Выглядеть фэм. Быть гетеросексуальной. Выглядеть гетеросексуальной. Быть приличной. Выглядеть «хорошо». Нравиться. Быть любимой. Быть одобряемой. Чего я не понимала – так это того, скольких трудов мне стоило оставаться живой, или, точнее, оставаться человеком. И насколько от этого я стала сильнее.
Но в том пластиковом античеловеческом обществе, где мы живем, никогда не находилось желающих отхватить с руками толстых Черных девушек, родившихся полуслепыми амбидекстрами, лесбиянок или нет. И к тому же некрасивых девушек, как я понимала, разглядывая рекламные развороты в журналах «Эбони» и «Джет». Но всё равно читала их – в ванной, у газетного киоска, у сестры дома, когда выдавалась минутка. Это было тайное чтение, но оно словно подтверждало какую-то часть меня, хоть и наполняло отчаянием.
Если уж на тебя в любом случае никто не польстится, тогда не важно, что ты осмелишься исследовать. Это я начала понимать, еще когда ушла из родительского дома.
Когда твои Черные сестры на работе считают тебя чокнутой, в обед скидываются на электрорасческу и плойку для тебя, а потом втихаря подсовывают их в твой шкафчик в комнате для персонала, и в перерыве на кофе, когда ты его открываешь, эти дурацкие штуки с грохотом вываливаются на пол, а все девяносто пять процентов твоих очень белых коллег по библиотеке хотят знать, что произошло.
Когда твой Черный брат называет тебя стервой, обманом заманивает в квартиру и пытается сделать это, притиснув к кухонному шкафчику, просто, как он говорит, чтобы пыл в тебе умерить на порядок или два, ведь иначе зачем ты туда пришла, если не с отчетливым намерением немного перехватить (потому что все знакомые девушки, с которыми можно, слишком сложные, а ты – проще некуда и горячая до чертиков). Я избежала изнасилования, хотя и не побоев, оставив кольцо и наврав с три короба, – впервые в жизни после ухода из родительского дома я оказалась в ситуации, с которой физически не могла справиться сама, – иными словами, сукин сын оказался сильнее меня. После этого рост самосознания у меня произошел мгновенно.
Вот я и говорю: когда сестры тебя стыдятся и считают сумасшедшей, когда братья хотят тебя вскрыть и посмотреть, что там внутри, когда белые девушки смотрят на тебя как на экзотическое лакомство, которое только что выползло сквозь стену прямиком в тарелку (и как же они любят после уроков в колледже отирать своими юбчонками край твоего стола в редакции литературного журнала), когда белые парни говорят лишь о деньгах или революции, но у них никогда не стоит, – то тут уж совсем неважно, носишь ли ты афро задолго до того, как это название придумают.
Однажды к нам в старшую школу пришла на урок афроамериканская танцовщица Перл Праймус и рассказала об африканских женщинах, о том, как прекрасно и естественно выглядят на солнце их кудрявые волосы, и, сидя там и слушая (одна из четырнадцати Черных девочек в Хантер), я думала: вот как, наверное, выглядела матерь божья, и я хочу выглядеть как она, так что помогай мне бог. В те дни я называла такую прическу натуральной – натуральной и продолжала ее называть, хотя остальные именовали ее безумной. Первый раз мне сделали ее кустарно: мусульманка-суфийка на 125-й улице обкорнала меня офисными ножницами, и вышло какое-то рванье. Когда я в тот день пришла из школы, мать отлупила меня по заднице, и я проплакала целую неделю.
Даже много лет спустя белые люди останавливали меня на улице, а особенно в Центральном парке, чтобы спросить, не Одетта ли я, известная Черная фолк-певица, на которую я вообще ничем не походила, разве что мы обе были большими красивыми Черными женщинами с ествественными волосами.
В семье я самая темная, не считая отца, и волосы я ношу натуральными с момента окончания старшей школы.
После переезда на Восточную Седьмую улицу, перед колледжем по утрам, когда у меня было пятнадцать центов, на пути к метро я заходила в «Гриддл» на углу Второй авеню и Сент-Маркс-плейс и покупала английский маффин и кофе. Не было денег – покупала только кофе. В этом крошечном местечке еду подавали за барной стойкой, а заправляли всем старый еврей по имени Сол, который когда-то был моряком (и не только), и пуэрториканец Джимми, который мыл посуду и напоминал Солу оставлять для меня по понедельникам черствые кексы – их продавали по пять центов. Подрумяненные и сочившиеся маслом, эти английские маффины с кофе часто составляли главную утреннюю радость, и ради них я готова была выскрести себя из постели и долго топать по улице до станции «Астор-плейс». В иные дни только ради них я и просыпалась, и часто у меня не оставалось денег ни на что другое. Восемь лет подряд мы частенько точили лясы у этой барной стойки, обменивались кучей идей и последних новостей, и большинство моих подруг понимали, кого я имею в виду, говоря о Джимми и Соле. Оба мужика видели, как сменяются подле меня подруги, и никогда не помянули никого из моих ни словом, лишь иногда: «Тут подруга твоя заходила, она мне пять центов должна, и передай, чтоб не забыла: мы закрываемся в семь».
В последний день перед отъездом из Нижнего ИстСайда, получив диплом магистра по библиотечному делу, я зашла за последним местным маффином с кофе, чтобы попрощаться с Солом и Джимми как-нибудь неэмоционально и прилично. Сказала им обоим, что буду скучать по ним и по старому району, а они ответили, что очень жаль и почему я уезжаю? Я объяснила, что буду работать не в городе, потому что получила стипендию для Черных студентов. Сол вздернул брови с неподдельным удивлением: «О, вот как? А я и не знал, что ты цветная, милочка!»
Эту историю я потом рассказывала всем, хотя большинство моих подруг не могли понять, что здесь смешного. Но она о том, что людям иногда очень трудно разглядеть, кто или что перед ними, особенно когда они этого не хотят.
Или, может, и правда: рыбак рыбака видит издалека.
