Фрица выпускается здесь серийно в качестве сувенира для сентиментальных немцев.
Зорге отметил про себя, что сидящий перед ним представитель расы господ испытывает по отношению к нему чувство благодарности и готов повиноваться своему благодетелю. Значит, в случае необходимости это можно будет использовать.
— Чего здесь не хватает, так это сильного ветерка, чтобы основательно проветрить помещение, — сказал Майзингер. — И я его устрою. Позавчера у меня был местный партийный деятель. Никчемный человек. Ни малейшего следа партийной дисциплины. Скоро они меня узнают! Я сделаю их настоящими национал-социалистами.
— Уверен, вы добьетесь своего.
— И обязательно. Я им покажу нечто диковинное!
Зорге удовлетворенно кивнул и чуть было не брякнул, что чудо это, конечно, будет иметь коричневую окраску. А это будет небезынтересно.
Рихард Зорге проверялся систематически, прислушиваясь к своим настроениям и чувствам. Еще несколько месяцев назад он реагировал на все почти инстинктивно, и это, как правило, оправдывалось. Потом его внимание, видимо, ослабло, поскольку он стал допускать ошибки, хотя и незначительные, но это его беспокоило. После аварии случались моменты, когда Рихард чувствовал себя вялым, безвольным, без былой энергии. Это его пугало. В нем росло беспокойство из-за необходимости принимать молниеносные решения, постоянной напряженности и готовности уйти от внезапно возникающей опасности. Он смертельно устал подавлять в себе желание крикнуть в лицо многих окружавших его людей, столь отвратительными они для него стали...
— Пойдем ко мне, Митико, — сказал он как-то девушке.
Митико, которая продолжала работать в «Райнгольде», посмотрела на него немного беспомощно и спросила:
— Прямо сейчас?
— Сейчас и навсегда, — ответил Зорге. — Переселяйся в мой дом. Ты хочешь этого?
— Да, — просто ответила она, смотря на него преданными глазами.
— Я буду давать тебе двести иен в месяц, — пообещал Зорге.
— Нет, — спокойно произнесла Митико, — не из-за этого.
— Конечно, не из-за этого. Но ты будешь получать двести иен и еще сто для твоей матери каждого первого числа на весь месяц вперед.
— Пожалуйста, не говори об этом, — сказала Митико. — Дело не в деньгах. Я пойду не потому, что ты будешь платить, а потому, что ты так хочешь.
— Ты мне нужна, — признался Зорге.
— Мне потребуется полчаса, — кивнула Митико. — Ты подождешь?
Она пошла к стойке бара, сняла свой передник, сдала полученные от посетителей деньги и поднялась в свою комнатку, чтобы собрать чемодан. Все происходило молча, как само собой разумеющееся.
Хозяин, папа Кетель, подошел к столику, за которым сидел Зорге, и посмотрел на него огорченно.
— Не будем сейчас ни о чем говорить, папа, — предупредил его Зорге.
— Она хорошая девушка.
— Поэтому-то я ее и забираю.
— Ты должен хорошо к ней относиться, доктор. Она этого заслуживает. И можешь ей передать: если она захочет вернуться ко мне, пусть приходит в любое время.
— Спасибо, папа Кетель. Но если такое случится, так через несколько месяцев, и никак не раньше.
— Пусть даже годы! Вечно ты жить не будешь, доктор, если станешь продолжать вести себя в том же духе.
— Ладно, папа. Ты, как всегда, прав. Вечно я жить не буду. Еще парнишкой, папа, я собирался умереть в тридцать лет, так как считал, что жизнь к тому времени будет прожита. Сейчас мне сорок четыре, но я еще жив. Иногда, папа Кетель, у меня возникает мысль, что лучше было бы, пожалуй, умереть в тридцать лет.
— Тебя поймет лишь нормальный человек! — воскликнул папа Кетель, качая головой. — А не говорил ли я тебе: тебе нужна жена. Каждому мужчине нужна жена, хотя бы только из-за того, чтобы слышать ее дыхание, когда ему не спится.
— Как это верно, — ответил Зорге и подумал: «Сколь правильно».
Ему действительно нужен близкий человек, который сидел бы рядом с ним, когда он по вечерам корпел над своими записями, к которому мог бы прижаться, когда его бросало в холодный пот или когда расшалившиеся нервы не давали ему спать. А это значило: он не хотел более оставаться один.
Никогда в своей жизни он не думал, что будет испытывать желание, чтобы с ним был кто-то рядом.
Мальчишкой он часто забирался на чердак родительской квартиры и там устраивался между коробками и ящиками, читая, зачастую вслух, Шиллера или Шекспира. Он любил вечера, когда дома никого не было. Тогда он переодевался и изображал перед зеркалом героя, короля или святого. Он любил полупустые церкви и безлюдные леса, а когда оказывался один в купе поезда, то счастливо выкрикивал разные слова в окно.
Когда Зорге был солдатом, то ненавидел толчею, шум и конюшенный запах казармы. На фронте забирался в какой-нибудь заброшенный окоп, с удовольствием шел в ночной караул, сидел в одиночестве, слушая гром орудий. Ему не нравилось засыпать рядом с женщиной. Даже в голодные годы он шел на все, чтобы снимать жилье одному. Позднее, когда он стал прилично зарабатывать, позволял себе отдельные кабины в ресторанах, отдельные купе в поездах и изолированные апартаменты.
В первые годы после приезда в Токио Рихард был счастлив в своем маленьком, заброшенном и стоявшем на отшибе домике по Нагасакихо тридцать в районе Ацуби, где его затворничество нарушала лишь старенькая Ама, приходившая на несколько часов для уборки. Как чудесны были ночи с Бахом и Бетховеном, когда он, расслабленный, лежал в кровати, прислушиваясь к вселенной, в полной убежденности, что у него достаточно сил, чтобы изменить мир и оказать воздействие на историю. В своем одиночестве он становился сильнее.
И вот все это прошло. Теперь он стал комком нервов и не мог больше находиться один. Мартина, у которой он искал понимания, превратилась в муку, спасение ему должна была дать Митико.
— Тебе с нею будет хорошо, — сказал папа Кетель. — Когда у меня еще не было жены, то мне хотелось только пьянствовать, ходить по бабам и зарабатывать деньги. А теперь я живу. Женщины в этой
